Вернувшись домой после свидания, Машка на удивление трезво оценила случившееся. Да, бабочки парили в животе, а ниже жгло и тянуло с непривычки, но проваливаться в эйфорию и придумывать сказки о неземной любви желания не было. Даже в те несколько недель, пока они официально встречались с Юрой, закончившиеся так печально, она была более эмоционально взвинчена, погружена в наивные фантазии, мечтая о любви до гроба и выпадая из реальности. Сейчас же такого и в помине не было. Была решимость продолжать встречаться с ним и взять, что сможет — все, что он захочет ей дать.

Она ему нравится, но он мужчина, а она молодая, красивая девушка, за которой ему даже ухаживать не пришлось, чтобы уложить в горизонтальную плоскость, так что маловероятно, что она значит для него больше, чем случайная любовница. Он был нежен, терпелив с ней, но Маша не могла представить, что он мог бы быть другим, он такой человек — благородный, учтивый, заботливый, наверняка в сексе с другими женщинами он был так же искусен. А то что опыта по этой части у него предостаточно, сомневаться не приходится.

Несмотря на взвешенные, далекие от романтики рассуждения, при воспоминании о том безумстве, через которое он ее провел на кухне, заставив безудержно кончать на табуретке, внизу сладко защемило, Маша закусила нижнюю губу, содрогаясь от подступившей истомы.

— Маш, что с тобой, нехорошо? — отец подскочил, подхватив сзади за локти — девушка как раз проворно разбирала посудомойку после ужина.

— Доча? — тут же всполошилась мать, складывавшая в контейнеры обед на завтра для отца. Он мучился с поджелудочной и ел только домашнее, специально для него приготовленное.

— Не, все нормально, пап, голова закружилась. Ма-ам, — бросила требовательный взгляд на мать, прося о поддержке, одними губами выговорив: «месячные!».

— Саша, да не мельтеши ты так над ней, — сразу вступилась та, — девочке уже и покачнуться нельзя, ты сразу трагедию разводишь.

— С вами женщинами всегда одно, Юля, — обиделся отец, — то все ерунда, а как что серьезное — ничего и не скажете.

— Папочка, — вытерев руки полотенцем, кинулась Машка к отцу на шею, — ну не сердись. Ты у нас самый лучший, самый заботливый, — ластилась она. Тот скоро оттаял — не так часто теперь его обожаемая принцесса с поцелуями и объятиями лезет, слишком взрослая.

— Маш, может сходим в субботу в торговый центр? — спросила мама, когда они закончили с уборкой на кухне. — Мне туфли нужны, да и тебе вещей на лето.

Машка, подумав, согласилась. Хоть и висело несколько незаконченных работ, но она их и за воскресенье успеет сделать.

В своей комнате долго ругала себя за безалаберность. Надо же было так проколоться. Еще хорошо, родители ее лица не видели, а то бы еще и другие вопросы возникли. Не, папа у нее не из тех, кто за дочкиными ухажерами с бейсбольной битой гоняется, но все же для него она до сих пор маленькая девочка, невинная и непорочная. Мама — внимательнее, как женщина понимает Машу лучше, но и тактичнее, так что, если и догадается о том, что с невинностью дочка распрощалась, промолчит, оставляя за ней право самой решать, что делать со своей жизнью.

Несколько учебных дней до конца недели пролетели незаметно. Телефон молчал, Герман не прислал ни одного сообщения, даже не спросил, как она. Маша тоже решила не звонить и не писать. Он знает о ее чувствах, что толку еще больше навязываться.

Несмотря на случившееся большое событие, изменений в себе Маша не замечала. Ни ее взгляд на мир, ни отношение к себе или людям, ни цели и видение будущей жизни не изменились. «И чего такой культ из девственности делается? — думала девушка, — Чего я так боялась?».

Она естественно и непринужденно вступила во взрослый мир, безоглядно радуясь тому, что это произошло с мужчиной, которого она любит. Возможно, случись все по-другому, преуспей тогда Юрка, она бы страдала и мучилась, чувствовала себя грязной или виноватой, но сейчас она просто была безмятежно счастлива, искрилась любовью к вселенной и с нетерпением ждала новой встречи, уже не трясясь от безотчетного страха, а представляя, что бы хотела узнать, а что испробовать.

***

В торговом центре в субботу было не протолкнуться — большинство магазинов только сменило зимний ассортимент на летний, и народ повалил шопиться, спеша успеть до тепла, тем более что затянувший с самого утра дождь не давал шанса провести день на улице.

К тому времени, как они обошли все обувные магазины, и взыскательная мама наконец подобрала себе подходящую пару, заодно купив босоножки на танкетке и легкие полутапочки-полукроссовки для прогулок для Маши, они уже изрядно проголодались. Чудом найдя свободный столик в кафешке на центральном пятачке нижнего этажа мола, удовлетворенно расселись, вытянув ноги и скинув все разноцветные мешки на один из стульев.

— Передохнем и снова в бой, тебе за одеждой! — энтузиазму ее мамы можно было позавидовать. Сама Маша шоппинг не очень жаловала, вызывая недоумение подружек, проводивших в торговых центрах почти все свободное время. Не видела смысла бесцельно бродить, смотреть, мерить и не покупать. Лучше уж так как сегодня — сделать один марш-бросок и купить сразу все, что надо.

Сидя за чашкой кофе, пока мама заказывала легкий перекус, стращая запуганную девочку на кассе на предмет наличия того или иного вредного ингредиента в блюдах, Маша лениво рассматривала текущих мимо непрерывным потоком людей. Ей нравилось просто наблюдать, когда на тебя не смотрят, не обращают внимания. Нравилось представлять, что это за человек — по одежде, манере себя держать, походке. Так интересно было придумывать, какая жизнь у этих людей, кто их ждет дома, куда они спешат, что для них важно.

Вон тот парень в широких штанах, висящих так низко, что непонятно на чем держатся, скорее всего направляется в спортивный магазин на третьем этаже, может, чтобы купить скейт-борд или ролики, как сейчас модно, даже идет — пружинит, размахивает руками, будто уже ловит ветер и старается не терять равновесия.

Вон та пожилая пара, неторопливо прохаживающаяся неподалеку, наверняка ждет внуков, зависших в развлекательном центре наверху — у дедушки в руках разноцветные шарики с эмблемой. Маша невольно улыбнулась, когда седой мужчина, по-молодецки крякнув, преподнес один из шариков своей даме. Та рассмеялась, став сразу гораздо моложе, приоткрывая завесу в их прошлое, когда она была молоденькой, смешливой деревенской девчонкой, а он бравым капитаном дальнего плавания.

А вот эта красивая, элегантно одетая женщина, стоящая возле высоких часов на столбе, наверное ждет свидания. Ее ножка на высоком каблучке нервно постукивает, руками она то и дело вцепляется в ремень дизайнерской сумочки на плече, поправляет юбку, и так безупречную прическу. Волнуется. Значит, мужчина ей дорог, изо всех сил хочет ему понравиться. Тут лицо женщины вспыхивает, озаряется радостью, взгляд устремляется к кому-то в толпе.

Маша в предвкушении смотрит в том же направлении, с любопытством пытаясь представить какой он, этот возлюбленный, заставивший ждать такую красавицу.

Улыбка медленно начинает сползать с лица, руки и ноги в миг холодеют. К женщине спокойной, уверенной походкой приближается Герман, выглядящий великолепно даже в джинсах и майке поло. Он немного удивленно рассматривает спутницу, потом виновато улыбается, пожимает плечами просящим прощения жестом — он явно не ожидал, что формат их свидания будет таким официозным, оделся бы более соответствующе ей. Когда естественно обнимает и целует поднятое к нему красивое лицо, Маша мгновенно выходит из ступора и отворачивается. Затем переставляет сумки и пересаживается на другой стул, спиной к залу.

— Маш, посмотри, — щебечет подошедшая к столику мама, — а это не ваш учитель по физике? Тот, к которому вы с Юрой на факультатив ходили? Я хотела было подойти поздороваться, но он с женщиной, неудобно стало.

— Да? — Маша всеми силами старается натянуть безразличную маску на лицо, — не знаю, может и он.

— Эх, какой интересный мужчина. Пусть ему повезет на этот раз, — вздыхает мать.

— О чем ты? — не в силах подавить желания хоть что-то узнать, спрашивает Маша.

Мама хитро прищуривается, наклоняется к дочке и начинает шептать, как по секрету:

— Мне Люда Чернова рассказывала. Она с его женой в одной компании работала. Та ему изменила с боссом. Он как узнал, сразу на развод подал, не принял обратно. Не понимаю, как можно такому мужчине изменять!

— Мам, это все сплетни! Как ты можешь такие гадости дальше разносить? — возмутилась Маша.

— Фу ты, ну ты, — обиженная попранным доверием мама отстранилась, — и что такого, если это правда?

К счастью, официантка приносит заказанные салаты, но настроение у обеих безнадежно испорчено. Маша злится — на себя, на маму, на Германа. Мать корит себя, что забылась, повела себя с подростком как со взрослой, а та снова в колючку обернулась, стоило поверить в возрождающуюся материнско-дочернюю дружбу.

Пройдя пару магазинов, когда уже ничего не радовало глаз, решают ехать домой. Там Маша сразу же запирается в своей комнате, сказав, что болит голова.

Долго лежит, уставившись в потолок, не в силах даже плакать. А что она хотела? Он честно сказал, что встречается с кем-то. Не давал ей никаких обещаний. Это не ее дело, что он изменяет той своей постоянной возлюбленной с ней, с Машей. Ее это не касается. Но в душе медленно разворачивается война, как химической кислотой, обжигая внутренности. Не так страшно быть его любовницей, страшно быть одной из многих. Сможет ли она уважать себя, если согласится на отношения с ним, зная об этом? Гордость велит все прекратить, не ходить к нему в понедельник, но сердце не хочет слышать доводов разума, рвется к нему, надеясь, что он объяснит, развеет сомнения, пусть соврет, а она поверит...

Самой становится мерзко от того, какой слабохарактерной она стала. Почему не в состоянии забыть его, чем он привязал ее, чем держит? Волшебными губами и руками? Оргазмами, сносящимися крышу? Или серыми глазами, в которых она видела что-то большее чем симпатию?

Маша застонала. Не хватало еще стать как те девчонки, что сначала с ума сходят от любви, нарочито и демонстративно всем доказывая, что способны на все что угодно, ради большого светлого чувства. А потом, как надоедят, идут по рукам, выставляя каждого нового парня своей победой, а не поражением. Она всегда себя считала выше этого, смотрела на таких с жалостью и долей презрения, а теперь сама чем лучше?

Отмучившись ночь, пребывая в страхах и сомнениях, взвешивая все за и против, наутро Маша проснулась бодрой и деятельной. Засела за учебу и постаралась не думать. Завтра она пойдет к нему, как договорились, и спросит напрямую. А там будь что будет!

***

Поднималась по уже знакомой лестнице на третий этаж Машка в холодной решимости все прекратить. Да, ее к несчастью, угораздило влюбиться в учителя. Да, она отдалась ему по собственной воле. Но пусть так все и останется. Не надо ей больше уроков любви и секса. Думала, что сможет заставить его полюбить себя, будучи его любовницей, но это было так по-детски наивно. С ужасом понимала, что не увидь она его тогда с женщиной, так и витала бы в иллюзиях собственной уникальности.

Герман открыл мгновенно, словно ждал ее возле двери. Втянув внутрь, едва захлопнув дверь, жадно прижал к себе, набросившись с поцелуями. Маша невольно поддалась его энтузиазму, чувствуя как расползается по швам ее решимость, а между ног загорается пламя.

— Здравствуй, маленькая, — наконец отпускает ее, глаза сияют восторгом, лицо честное и открытое, так хочется верить, что для него она единственная.

— Привет, — потупляется Маша.

Тот, не замечая ее угрюмости, помогает снять куртку, присаживается на колени, чтобы снять туфельки.

— Пойдем, я приготовил тебе обед, наверное, голодная после школы, — улыбаясь, тянет на кухню.

Маша молча следует за ним, подчиняясь, лишь отказывается сесть на высокий табурет у подоконника, страшась потерять остатки решимости, отодвигает себе стул возле обеденного стола.

Герман иронично прищуривает глаза, но никак не комментирует. Он ожидал, что после ее накроет, что она может испытывать стыд и вину за ту раскрепощенность, что себе позволила. Может переживать, положено ли порядочной девушке чувствовать то, что чувствовала, делать то, что делала. Но это ничего, пройдет! Он покажет, что нет ничего постыдного в том, что происходит между двумя, пока обоим это приносит радость. Она пришла — это главное. Он до последнего не верил, носился как зверь в клетке, смотрел на часы, высчитывал, сколько времени ей надо, чтобы добраться до его дома от школы, стоило увидеть ее силуэт через окно, кинулся к двери.

Налив и себе и ей наваристого борща, садится напротив за обеденным столом.

— Как дела в школе? — невинно интересуется, стараясь отвлечь.

Машка нехотя отвечает, передает новости, которые он пропустил. Герман задает редкие вопросы, выказывая непритворный интерес, побуждая делиться дальше. Сам с юмором рассказывает о забавном казусе, что случился в пятницу у него на работе, о том, как мечтает о хорошей погоде, чтобы возобновить велотренировки — он катается по пересеченной местности. Маша не замечает, как расслабляется, вливается в разговор, спрашивает его обо всем, дивясь щедрости с которой он открывается ей, говоря о том, что для него важно, что волнует, приглашая в свою жизнь.

Когда тарелки убраны, заваривает чай, приносит печенье, сидит, смеется вместе с ней, словно и не подозревает, для чего она здесь, словно они могут сидеть тут до скончания веков, болтая о важном и неважном, распивая чаи... Словно нет тех маленьких молний напряжения, пробегающих по Машиной коже от его близости, его голоса, его запаха. Сегодня он одет, причесан, побрит, почти совсем Герман Сергеич, если бы не джинсы, но Машка теперь знает его и другим — растерянным и растрепанным, и от этого знания щемит сердце.

— Еще чаю, Маш? — спрашивает заботливый хозяин.

Машка качает головой и неожиданно на глаза наползают слезы. Как она сможет уйти, когда только начала по-настоящему узнавать его?

— Ну что ты, маленькая, — протягивает руки, — иди ко мне, — сажает девушку к себе на колени. — Расскажешь, в чем дело?

Быстро-быстро крутит головой, изо всех сил пытаясь сдержать слезы.

— Переживаешь из-за того, что случилось? — ласково спрашивает, приподнимая лицо за подбородок, — Стесняешься теперь меня?

— Нет... да... — как-то слишко одержимая необходимостью поговорить с ним откровенно, даже не подумала о новой близости, а сейчас осознала, что подрагивает уже от желания и прячет взгляд, как стыдно ему это показать.

— Я тоже переживаю. Ужасно, — признается он с улыбкой.

— Ты? — с надеждой поднимает покрасневшее личико.

— У меня еще никогда не было такой горячей любовницы. Боюсь, уведут.

Скрывает слишком болезненную правду за шутливым тоном. Маша импульсивно дергается, залившись краской, но он удерживает.

— Ты — мое персональное чудо, Мэри, — поглаживает по плечам, — мне ни с кем не было так хорошо, — признается, заглядывая в загорающуюся бродячими огоньками трясину ее глаз.

— Так мы любовники? — несмело спрашивает девушка, всей душой надеясь, что опровергнет.

— Да... А ты хочешь быть кем-то еще?

— Нет... — хватает гордости не умолять о недоступном, — а у нас свободные отношения?

Герман хмурится, начиная понимать, что ее подавленность вызвана чем-то иным, не только девичьей стыдливостью.

— Ты свободна делать все, что пожелаешь. Мне невыносимо думать, что ты лишишься из-за меня хоть капельки свободы, — выговаривает со всей присущей ему серьезностью, наблюдая за разливающейся тоской в ее глазах и не понимая причины.

— Значит... я могу встречаться и с другими?

Больно. Как же больно может сделать одна маленькая, глупая девчонка — обвить сердце своими крохотными пальчиками с коротко постриженными розовыми ноготками, а потом сдавить — медленно, по капле лишая жизни.

— Почему ты спрашиваешь? — голос становится острым, злым, уже и в помине нет той щемящей заботы и нежности. Они сейчас словно два противника, и битва, что разгорается, значит больше, чем жизнь.

— Я видела тебя в субботу в моле. С женщиной, — не обвиняет, констатирует, безразлично смотрит, но кулачки сжаты, тело напряжено, выдавая истинные чувства.

Герману хочется закричать, оправдаться, что с Вероникой все кончено, она для него ничего не значила, но он сжимает челюсти до боли, что на крупных скулах выступают желваки.

— Это что-то меняет? Ты знала о ней и до этого.

— Знала. Но теперь не могу, — Маша шепчет чуть слышно, признавая его правоту и всеми силами пытаясь оставаться твердой, вернуть себе достоинство.

— Секс со мной тебя не устраивает? — холодно интересуется.

— Меня не устраивает твой секс с ней! — выкрикивает девушка, позабыв обо всех тех вещах, что обещала себе. Она хотела быть взрослой, рассудительной, но как же это сложно, когда сидишь у него на коленях, в теплых объятиях и видишь его губы, сейчас сжавшиеся в плотную линию, глаза, которые заволокло поднимающейся бурей.

— Ничем не могу помочь, — жестоко убил последнюю надежду.

— Я знаю...

— Зачем тогда пришла?

Хороший вопрос... Как объяснить, что надеялась, что увидит и станет легче уйти? Что увидит и он убедит остаться? Что увидит и это потеряет для нее значение? Только бы увидеть...

Герман молчит, ждет от нее ответа. Он не будет давить, не будет принуждать, не возьмет на себя и доли ее сомнений. Это ее решение и только ей его принимать. Либо она остается здесь, в его доме, на тех условиях, что есть, либо...

— Уходи, Маша, — голос мужчины звучит глухо, безжизненно, руки, что только что обнимали как бесценную амфору, плетьми опускаются вниз.

Маша понимает, что это конец.

Медленно сползает с его колен, на ватных ногах плетется в коридор. Так хочется, чтобы догнал, остановил — хоть последний поцелуй, последнее объятие. Сил хватает лишь, чтобы не обернуться.

Герман смотрит вслед, безумно проклиная все на свете. Зачем, зачем он поддался соблазну, зачем подпустил ее так близко, чтобы она могла уничтожить его одним словом? Он знал, что так будет. Пусть лучше раньше, чем позже. Пусть сердце кровоточит, но он не мог лишить ее этой возможности вернуть себе себя.

Она слишком много ему отдала, не только тело — душу, по детски щедро, без остатка, а когда осознала, пришла в ужас. Ведь она гордая, цельная для своего возраста, старается смотреть правде в глаза, хоть и по-девчоночьи порой впадает в мечты о розовом слоне. Идет на поводу новых для нее, ярких, слишком сладостных желаний, но и борется с ними изо всех своих силенок. И получается у нее, юной и неопытной, гораздо лучше чем у него. А он слабак, как не больно это признавать. Что он может дать ей кроме своего члена? Ничего. Лишь нагрузить еще больше разбитым сердцем.

Звонит телефон.

— Оксана, я слушаю... да, привет... нет... нет... Оксана, я тебе все сказал еще вчера! Нет, я не подпишу разрешения! Это мой сын!... Нет... Ты можешь делать, что хочешь... Нет... Я не откажусь от него... Да, тоже перееду и не оставлю тебя в покое, ты это хотела услышать?... Оксана, кончай истерику! Марк не твоя собственность!... Все, пока... Будет что-то сказать, что касается ребенка, звони, а твои фантазии разруливать суд меня не обязывал!

Отключает звонок. Сидит, невидящим взглядом уставившись в стену. Встает, заваривает себе крепкий кофе. Выходит в коридор и чуть не роняет чашку — Маша стоит там, бессильно привалившись к стене, в наброшенной на плечики куртке, одной туфельке, по бледным щекам сползают тихие ручейки слез.

— Почему ты еще здесь? — злость и отчаяние со свистом выдуваются из груди, оставив жалким, как пустой воздушный шарик.

— Не смогла уйти, — хрипло признается Маша.

Кивает.

— Так уходи сейчас. Дверь там.

— Герман, сколько лет твоему сыну?

— Маша, тебя это не касается. Кажется, мы довольно четко обрисовали территорию наших отношений? — знает, что ранит, но пусть поскорее уйдет, пока не набросился на нее, пытаясь заглушить неурядицы, зарывшись в ее мягкое тело, он — взрослый мужчина, ища поддержки и успокоения в объятиях ребенка.

— Наверное, он похож на тебя, — мечтательно произносит девушка, будто не слыша его. Ей надоело слушать слова. Они ничего не значат. Сердце слышит совсем другое — слышит его горечь, его тоску, его одиночество.

Она нужна ему сейчас.

— Я не уйду, Герман.

— Маша, я могу выгнать тебя!

— Не сможешь...

Оба знают, что она права.

Девушка сбрасывает полуодетую туфельку, куртку, подходит и мягко прислоняется к нему — не пытается обнять, но прижимается всем телом, даря любовь и тепло. Мужчина застыл, как статуя, с дурацкой чашкой горячего кофе в руке, уже в в который раз рядом с ней ощущая свою беспомощность. Она снова и снова переигрывает его, разрушая возводимый им оборонительный вал.

Маша легонько начинает целовать его, куда может дотянуться — шею, подбородок, грудь в треугольном вырезе футболки, поглаживает твердое тело под руками, затем с отчаянной смелостью скользит руками ниже, дотрагивается до молнии джинсов.

— Ты что творишь? — ревет мужчина, не глядя бросая чашку в сторону кухни и хватая девушку за руки. Слышен плеск, звон разбившегося фарфора и громкий шелест ее дыхания.

— У тебя вся кухня теперь залита кофе, — растерянно улыбается Маша, заглядывая ему через плечо.

— Маша, хватит, тебе это не нужно, — пытается втолковать, глядя в сияющие любовью глаза.

Она легко освобождает кисти из его захвата, вскидывает к его лицу, нежно прикладывает к щекам, прижимается губами к губам — так как делает только она — сомкнутым ртом, горячо, твердо, непритязательно, искренне. Потом, глядя прямо в его ошалевшие глаза, опускается на колени.

— Мне это нужно. Я хочу. Позволь.

Герман раздавлен, погребен под лавиной ее смущенной решимости, сражен одержимостью, что сквозит в каждой черточке подвижного, одухотворенного лица, не может больше противиться ни ее, ни собственному желанию, что грозит разорвать штаны, рвется выскочить наружу, жаждя ласки ее теплых рук.

Маша немного суетится, все же нервничает, пытаясь расстегнуть пояс джинсов, пуговица не хочет поддаваться. Он помогает ей с тихим выдохом, расстегивает молнию, стягивает вниз штаны. Член уже окаменел, натянул ткань трикотажных плавок.

Девушка смотрит во все глаза, боясь прикоснуться. Невесомо пробегает пальчиками по краю трусов, животу, обрисовывает по кругу головку лежащего по диагонали члена, очерчивает мощный ствол, не дотрагивается напрямую, но все же вызывает в любовнике тихий стон этой несмелой лаской. Ей страшно, но в то же время безумно любопытно.

Осмелев, плотно обхватывает ладошкой, начинает поглаживать, медленно водя вверх-вниз, упиваясь его подергиванием под ее руками. Приподнимается на коленях, чтобы ухватиться за пояс и оттянуть резинку — головка члена тут же выскакивает наружу, он весь устремляется ровно вверх, поблескивает влажной капелькой на кончике. Долго рассматривает, прежде чем коснуться указательным пальчиком, размазать влагу, а потом быстро засунуть палец в рот, желая узнать его на вкус.

— Мэри... — стонет Герман, — что ты со мной делаешь, глупая?

Ей неловко поднять голову и посмотреть на него, все внимание сосредоточенно на его члене, что так и зовет к себе — притронуться, погладить, взять в рот. Наклоняется и облизывает быстрым, нервным движением. Герман скрипит зубами от напряжения, но не мешает ей — не понуждает, не направляет, позволяя ей исследовать его так, как самой хочется.

Но ей наставления и не нужны. Покрывает головку мокрыми поцелуями, тихонько дует, обдавая прохладой, что-то неслышно шепчет, облизывает — будто знакомится, заводит дружбу с его членом, уговаривает, очаровывает. Какое там! Он то и так ее преданный раб, перешел в ее полное подчинение давно и бесповоротно, напрочь лишенный душевных терзаний, не оставляющих его хозяина.

Смелея все больше и больше, опьяненная ощущением своей власти над ним, Маша вцепляется в ткань трусов и тянет их все ниже и ниже, удерживая член мужчины губами, пока он полностью не оголяется перед ней. На миг снова становится страшно. Бросает неуверенный взгляд наверх, стесняясь своей неумелости, и видит лицо Германа, искаженное агонией сдерживаемого желания, с откинутой головой, подергивающимся кадыком, плотно сжатыми веками, пересохшими губами. Большего поощрения ей и не надо. Ему явно нравится! Тепло разливается внутри от уверенности в собственных силах, заставляя соски сжаться, стреляя между ног теплыми искорками возбуждения.

Отбросив все сомнения, Маша припадает губами и языком к члену мужчины. Сколько раз она видела это на экране, в начале шокированная, брезгливо проматывая, а потом подпав под очарование, внимательно наблюдала, гадая, сможет ли она так. Ее движения стремительны, пылки, неопытны, язычок хаотично скользит, запутываясь, мешаясь, губы то сжимаются слишком сильно, то теряют хватку, когда она невольно задевает его зубами, руками она и помогает себе и мешает, не зная куда их деть. Но Герман плавится, горит от этого безыскусного минета, вздрагивая и хрипя, борясь с собой, чтобы не зарыться пальцами в ее роскошные волосы, привлечь ближе к себе, погружаясь в нее на всю длину.

— Маша, хватит, достаточно, — просит, пытаясь приподнять ее.

Она упрямится, с упоением продолжая нанизываться на него, пытаясь поймать ритм, найти положение тела, в котором проще подаваться вперед, посасывая его, ловя кайф от его неприкрытого удовольствия.

— Маша, я не выдержу так долго!

Приподнимает мордочку. Губы красные, влажные, подбородок блестит от слюны, в затуманенном взгляде неожиданная дерзость, словно не она была испуганной девственницей всего несколько дней назад.

— Пусть! — глаза горят вызовом, азартом. — Я так хочу!

Герман хрипло смеется и все же поднимает ее наверх, ставя на ноги, пока она не продолжила свои совсем ненаучные изыскания. Жадно целует. Губки ее сейчас эластичные, плотные, совсем не мягко-податливые как обычно.

— Ты — маленькая распутница, — подшучивает, — все материалы по этому вопросу, смотрю, изучила?

— Неа... — все же слегка краснеет, — все никак на практике не удавалось попробовать, — хищно смотрит, снова тянется руками вниз к его члену.

— Так, Мэри! — одергивает Герман, перехватывая инициативу. — Я тебе обещаю, мы испробуем все, что ты там себе нафантазировала, но не сейчас, хорошо?

Машка было возмущается, но ее протесты эффективно заглушаются поцелуем.

— Умираю, как хочу тебя, маленькая.

Герман переступает через упавшие брюки, ни капли не смущаясь, стягивает трусы, и тут же подхватывает девушку на руки, неся в комнату.

Там царит приятный уютный полумрак — занавески плотно задернуты, на письменном столе горит лампа, на расстеленной кровати красивое постельное белье с плотным, набивным рисунком в золотистой гамме.

Герман бережно кладет Машу на середину постели и начинает поспешно раздевать. В этот раз ему не до аккуратного складывания, вещички летят в сторону, оголяя ее кусочек за кусочком. Девушка мечется, то и дело подскакивает, сама с остервенением рвет пуговки на форменной рубашке, тянется к нему, стягивая майку, желая поскорее почувствовать его, что-то пытается сказать.

— Тихо, — просит Герман, кладя указательный палец на губы, — успокойся, маленькая. Расслабься сейчас, не думай. Я сам.

Маша слушается, медленно отходит, лихорадочная гиперактивность отступает, с восторгом утопает в зарождающемся мареве наслаждения. Он, как ей и хотелось, опускается на нее всем своим крупным, поджарым телом, давая почувствовать свою тяжесть, блаженное тепло, твердость его члена, упирающегося ей в живот. Долго, жарко целует, пока она снова не начинает мельтешить под ним, но уже от возбуждения. Тогда сползает ниже, оставляя влажную дорожку на губах, шее, груди. Тянет, покусывает чувствительные соски, рукой проникает вниз, бережно раздвигая складочки. Она там вся мокрая. Готовая, жаждущая. Пальцы с легкостью проскальзывают внутрь, не встречая сопротивления. Недолго играет с ней, возбуждая еще больше, но ей этого уже мало, Машка стонет в голос, лихорадочно двигает бедрами, выгибается, всем естеством стремясь к полному обладанию.

— Герман... — жалобно молит девушка, распахивая полные неги глаза, — пожалуйста!

Разве может он сопротивляться этой мольбе, этому зову? Приподнимается, достает презерватив из под подушки, рвет зубами обертку и быстро надевает. Затем опускается на локти, чтобы не раздавить ее, и медленно входит в тугое лоно, не до конца, только давая ей почувствовать себя внутри.

— Все хорошо? — осторожно спрашивает, — не больно?

— Гееееерман, — нетерпеливо требует эта начинающая нимфоманка, с силой подаваясь навстречу, — ну давай же!

Мужчина усмехается и входит до конца, вырвав протяжный полустон-полувскрик. Маша чувствует себя наполненной до краев, ее распирает от острого возбуждения, внутренний огонь пожирает ее, хочется его глубже, больше, дальше. Герман не разочаровывает, начинает двигаться быстрыми, уверенными толчками, вознося ее все выше и выше, заставляя двигаться вместе с ним, разделяя этот огонь на двоих.

Маша истошно стонет, царапает ногтями плотные простыни, голова ее бьется из стороны в сторону, упирается в стену, но она этого не замечает. Все ее существо сосредоточено на точке между ног, что разбухла до размеров вселенной и грозит взорваться в любую секунду.

— Герман... я не могу больше... — почти рыдает, не понимая, как удержать это в себе.

— Все хорошо, маленькая, не бойся. Просто позволь. Отпусти себя, — подсказывает любовник, изменив ритм и начав двигаться в ней широкими, вращательными движениями, доводя партнершу до безумия. Ловкие пальцы ложатся на клитор, трут, помогая найти выход этому переполняющему желанию.

Маша уже вся красная, едва понимает, что происходит. Это уже не наслаждение, это гораздо острее, гораздо примитивнее, гораздо откровеннее. Почти на грани боли. Как, как это прекратить? Как это никогда не прекращать?

Внезапно Герман резко выходит, вырвав протестующий крик и оставив зияющую пустоту внутри.

— Перевернись, Мэри, — приказывает, помогая встать на колени.

Маше уже абсолютно все равно насколько открыта, беззащитна и уязвима она в этой позе. Все равно, позволено такое порядочным девушкам или нет. Да и так ли уж ей хочется быть порядочной после того, что устроила ему в коридоре? Только бы он поскорее вошел в нее, только бы наполнил собой так, чтобы они снова стали единым, трепещущим целым.

Ощущения теперь другие, он входит глубже, ударяет глубоко внутри, вызывая всплески тупой, но желанной боли. Ласковая рука пробирается под живот, удерживая на пике наслаждения. Ладони расползаются по простыне не в состоянии удержать его напора. Маша уже не стонет, сипит, судорожно сжав зубы, упав лицом на кровать.

А потом внезапно это происходит. Он делает резкий толчок и замирает, а она вдруг падает вниз и летит-летит в бездонную пропасть... чтобы переродиться, взмыть ввысь бестелесным солнечным бликом и слиться с громадной вселенной, осязая всю ее великую бесконечность...

Глаза девушки плотно зажмурены, но ей кажется, что она видит. Тело трясется в экстазе, мозг заливает притоком эндорфинов, но разум словно отделился от тела и воспарил ввысь, обозревая все, что происходит в сумраке комнаты — большие руки мужчины, крепко впившиеся в смуглые бедра женщины, ее изогнутая спина с бисеринками пота, его хриплый рык, когда и он позволяет себе облегчение.

Проходит несколько долгих минут, пока Машина парящая

душа снова сливается с телом. Сердце замедляет свой бег, дыхание начинает выравниваться, по всем мышцам разливается приятная, ленивая истома. Герман скатился с нее, лежит рядом на боку, легонько перебирает пальцами по ее позвоночнику, словно играет на клавишах.

— Люблю тебя, — шепчет Маша, боясь повернуться и посмотреть на него. Не может удержаться.

Герман крепче прижимает к себе, целует в волосы.

Оба липкие от пота, но отстраняться не хочется, хочется провести так всю жизнь, перекатывая на кончике языка послевкусие, оставленное их страстью.

— Тебе не было больно, маленькая?

Девушка качает головой. Больно? Какое банальное слово. То, что она чувствовала, в это слово точно не помещалось.

— Тебе было хорошо со мной? — смущенно спрашивает, наконец повернувшись к любовнику лицом. Знает ответ, но так хочется подтверждения.

— А ты не поняла? — иронизирует Герман, привычно приподнимая бровь. Эта черта в нем ей и нравится и нет — он постоянно ее дразнит. С одной стороны, это делает все проще, нет тревожной серьезности, с другой, она постоянно чувствует себя неумехой. Ничего, она еще отыграется!

— Нееее, — лениво тянет, — мне как-то не до этого было. Кончала, видишь ли, — отвечает с невинной физиономией, словно не замечая разбирающего его смеха.

— И как? — спрашивает о впечатлениях.

— Ну, для первого раза неплохо, — милостиво отвечает девушка, стреляя глазками из под опущенных в притворном смущении век. — В следующий раз неплохо бы со сквиртом попробовать!

Герман разражается хохотом. Хватает ее в объятия и начинает щекотать, пока девушка визжит и брыкается, задыхаясь от смеха.

— Машка — ты чудовище, — усмехается Герман, наконец отпуская ее из плена рук, — от куда только в такой хорошенькой головке столько пошлых мыслей?

— Учитель был хороший, — не остается в долгу Маша, — да и я никогда не пренебрегаю домашним заданием, — с вызовом показывает язык.

— Я не сомневался, — Герман чмокает маленькую хулиганку в нос. — Мне было невероятно хорошо с тобой, Маш, — добавляет серьезно, вмиг скинув все дурашливое настроение.

Смотрит так ласково, так пронзительно нежно, что Машкино сердечко начинает трепыхаться как пойманная птичка, а глаза расширяются в ожидании продолжения и тех самых, так нужных ей слов.

— Пойдем в душ, Мэри, — разрушает волшебство момента мужчина. Маша, сглотнув, отбросив промелькнувшее разочарование, принимает протянутую руку и идет следом.

***

Всю весну при каждой возможности, Маша убегает в квартиру Германа. Там они вместе свили уютное любовное гнездышко только для них двоих. Там открывались друг другу, познавая секреты, распахиваясь как телом, так и душой.

Маленькому сыну Германа Марку было четыре годика. По решению суда он имел право видеться с ним раз в неделю, забирая от матери на целый день, обычно по воскресеньям. Они гуляли, обходили все площадки в округе, ходили в детские кафе и центры развлечений, вечером обязательно ездили на ужин к родителям Германа, не чаявшим души во внуке. Герман неукоснительно исполнял предписания суда, платил не только назначенные алименты, но и без понуканий бывшей жены, часто покупал тому все необходимое.

— Не хочу давать ей и шанса нарушить договоренности, — признался он Маше, — как Маркушка в школу пойдет, подам в суд на пересмотр опеки, чтобы получить половину. Он повзрослеет к тому времени, сможет привыкнуть, я думаю.

О бывшей жене Герман предпочитал не рассказывать. Не говорил ни хорошо, ни плохо. Она была матерью его сына, для него это много значило.

Совершенно случайно Маша узнала, что та встречается с иностранцами, хочет уехать из России, но не может, упираясь в отказ бывшего мужа дать разрешение на выезд ребенка.

— Ей всегда хотелось легкой, яркой жизни, — словно извиняется Герман, — я ей такой дать не смог.

В тот день ему позвонила Оксана и попросила забрать Марка из садика, так как задержалась в Москве с очередным ухажером, опоздала на поезд, а ее родители как раз уехали с утра на дачу. Так правда и вылилась наружу. Герман смущался, явно не хотел, чтобы Маша была в курсе его семейных неурядиц.

— Я отвезу тебя домой, маленькая, прости, — извинился он за испорченное свидание — им и так нелегко было совмещать их графики. Хотя сейчас, после Последнего Звонка стало проще, Машка зачастую брала все учебники, записи, лаптоп с собой, и тихонько готовилась к экзаменам у него на кухне, пока он отсыпался после смен, радуясь даже такой возможности быть рядом с ним. Родителям говорила, что уходит к подругам, что заниматься вместе веселее, мать насмешливо щурила глаза, но делала вид, что верит.

— Можно я поеду с тобой? — несмело спросила Маша. Несмотря на счастье, что они разделили на двоих в этих стенах, постепенно их узость стала тяготить ее. Они не могли никуда выйти вместе, ни в кафе, ни на улицу, ради нее он даже велик забросил. Герман, хоть и не скрывал от нее подробности своей жизни, не изъявлял желания знакомить ее с друзьями или родными. И вроде понятно, они просто любовники... Но почему тогда так хорошо быть вместе? Секс соединил, спаял их, разметал очерченные границы, но Машке было хорошо с ним и без секса.

— Как хочешь, — безразлично бросил в ответ, но во внимательных глазах затаился какой-то вопрос, ожидание.

Маленький темноволосый мальчик с голубыми глазами в начале насупился, увидев в машине ожидавшую незнакомую женщину. Он привык, что в то время, что отец проводил с ним, тот полностью принадлежал ему, и совсем не хотел им делиться. Маша не навязывалась, не пыталась заигрывать с ним, лишь дружелюбно улыбнулась, назвав свое имя.

— Тетя Маша? — переспросил мальчик.

— Нет, просто Маша, — засмеялась девушка.

Весь теплый вечер допоздна она провели в парке. Маша чувствовала себя несказанно счастливой, впервые они куда-то вышли вместе с Германом. Она старалась не лезть в его общение с сыном, с радостью открывая для себя новую сторону любимого мужчины. Тот был заботливым, но достаточно строгим отцом, видно, что обожал сына, но не сюсюкал с ним, быстро пресекал капризы, при этом не стеснялся бегать за малышом следом по всем горкам и без удержу качать на качелях.

Под вечер уставший Маркуша разомлел и снисходительно подобрел к Маше, попросив сесть с ним на заднее сидение.

— Ты красивая, — немного неодобрительно заметил он.

— Это плохо? — улыбнулась Маша.

— Да. Красивым вечно всего мало, — нахмурившись, озадачил ее своими детскими рассуждениями.

Маша едва сдержалась, чтобы не рассмеяться и не обидеть мальчика, ожидая продолжения.

— Полинка от меня все машинки забрала, а все равно играть со мной не хочет, — пожаловался он, — а еще у Костика.

— Может, ей машинки и не нужны? — серьезно спросила Маша, — а ты не пробовал предложить поиграть с ней в то, что ей нравится?

— В куклы и поней что ли? — Марк разочарованно засопел, крепко задумавшись.

— Может быть. Для начала. А потом можно и в машинки, — Маша с трудом пыталась вспомнить, играла ли она с мальчишками в этом возрасте и как. Бросила беспомощный взгляд на Германа в зеркало заднего вида — но тот лишь ехидно улыбался, явно получая удовольствие от их разговора с сыном.

— Может, — согласился Марк, всем видом давая понять, что совет ее абсолютно бестолковый, но он слишком джентельмен, чтобы сообщать об этом даме. — Ты хорошая, — внезапно добавил он.

— Спасибо. Ты тоже милый, — искренне улыбнулась Маша.

— Вы с папой друзья, да?

— Да, — смутилась девушка.

Как по другому объяснить ребенку, кем они друг другу являются? Любовники? Друзья по сексу? Без эксклюзивных обязательств? Хоть кажется очевидно, что Герман проводил почти каждую свободную минуту с ней, Машу все еще ранило присутствие Вероники в его жизни, тем паче, что тему эту, при всей взаимной откровенности, они больше ни разу не поднимали.

— Я бы тоже хотел стать твоим другом, — тихо прокряхтел малыш, вырывая ее из грустных мыслей, прислоняясь вспотевшей головенкой к ее плечу, чуть не вываливаясь из автокресла.

В следующее мгновение он уже спал, повиснув на ремнях, приоткрыв рот и тихо сопя. Маша с замиранием сердца перехватила полной любви взгляд Германа, брошенный в зеркало — как бы ей хотелось, чтобы однажды он также смотрел на их общих детей. От этой мысли она встрепенулась и густо покраснела. Почувствовала острое, болезненное одиночество, когда Герман первой высадил ее возле дома — Оксана как раз прислала сообщение, что уже на вокзале. Стало так грустно, что у этого мальчика как и у мужчины есть другая жизнь, в которой нет места ей.

— Машуня! Как дела? — папа жизнерадостно обнял, поцеловав в щеку, как только она вошла в квартиру, открыв дверь своими ключами.

— Привет. Хорошо.

— К экзамену готова?

— Конечно, — по этому поводу Машка даже не волновалась. Какой ничего незначащей ерундой кажется этот ажиотаж по поводу русского, математики, английского на фоне того, что тревожит ее сердце.

— Что-то незаметно энтузиазма, — продолжает подзуживать отец, — не перезанималась?

Махнула головой. Сегодня уж точно нет. Даже сексом, не говоря об учебе.

— Нууу, какая ты скучная, — наконец сдался отец, тщетно пытаясь заразить ее своим весельем. — Посмотри, что пришло, Машка!

Жестом заправского фокусника вытащил из-за спины сложенные плотные листы с цветной, красивой, смутно знакомой шапкой на титульном.

— Тебя взяли, Машка! Факультет восточных языков! Полная стипендия с проживанием на все время обучения!

Отец весь лучился гордостью и торжеством за нее, готовый пуститься в пляс. Подошедшая мама, молча, крепко обняла, поздравляя.

А Машке вдруг неудержимо захотелось плакать...