Паромная переправа оказалась довольно своеобразной. Вместо причала, механизмов и прочего, что в голове всплыло при слове «паром» в помине не было. Были две большие лодки, скреплённые между собой металлической решёткой на которой были закреплены доски. Этот паром хмыкнул, заскрипел, но принял меня с машиной. Владимир-паромщик, как настоящий перевозчик по реке времени, громко сморкнулся, плюнул, ухватился за шест, торчавший из воды.

— Ты, паря, давай другим. Вон, лежит! — Вова налёг на шест, сдвигая с места этот плот.

— Даю! — На самом деле давать мне удавалось с трудом. Но я пыхтел, потел, вкладывая силу в опускаемый ко дну шест. — Якорь?

— Какой якорь? — Вова широко улыбнулся, показав торчавшие жёлтые от табака зубы. — Тут течения нет. Верёвкой привяжешь и хорош. А весной! Да! Весной тут всё как на Ниагаре!

— Водопад что ли? — Мда, пару — тройку таких ходок и стальные мускулы на зависть качкам обеспечены.

— Чего? Нет. Не падает тут ничего. — Плот двинулся плавно, попав на глубину, ослабив нагрузку на мои вздувшиеся мускулы. — Зимой лёд толстенный. Весной вода несётся! А пока солнышко прогреет, лёд пройдёт, паром успеваешь подготовить. И чуть — сразу на воду. Народ-то в церкву идет.

— За перевоз денег берёшь? — Сколько же за такую работу берёт?

— Какая плата? — Он пожал плечами. — Вот тут налечь надо. Обойти косу. — Он навалился на шест, кося на меня. Всё, прошли. Он вытер пот со лба. — Денег с общины платят за парому с района, да и ладно. Чего денег брать?

— А. — Кто платит, какая община, с какого района, сколько? Одни вопросы. Это для него всё понятно. Для меня же его ответ сплошной ребус. — И часто, вот так? — Шест в моей руке дрожал.

— Да, нормально. — Он прицелился шестом в берег. — Вот мы и дома. Давай, подваживай!

Стальной трос всё-таки был. Пока я придерживал паром от сползания по образовавшемуся течению, паромщик соскочил, закрутил ручку то ли лебёдки, то ли сирены воздушной тревоги. Тонкий тросик напрягся, выскочил из воды, потянул паром к берегу, вытаскивая его нос на песочный язык.

— Всё. Приехали. — Он радостно улыбнулся. — Обратно проще.

— И сколько вас тут живет? — Местечко отсюда виделось пустынным.

— Да, я один. — Он вытащил доску, уронил на борт парома. — Бобыль я.

— Кто? — Что за зверь такой — бобыль.

— Ну, как это? Вдовец, дети все в городе.

— А другие родные? — Машину надо аккуратно спускать. В песке может застрять. Где ещё доски?

— Только племяш Юрка. В районе обитает. Изредка приезжает. Но приезжает.

Машина осторожно сползла с парома, также осторожно прокатилась по доскам на песке и резво взлетела на пригорок, за которым стояла небольшая группка домов, небольшая, но красивая, резная и воздушная церковь. Подкатив к домам, я остановил машину, отключил двигатель, открыв уши громкой тишине, струящейся вместе с ветром. Какая красота! Я поднялся повыше, к стоявшему тригонометрическому знаку, окинув взглядом всё вокруг. Блестит змейка реки, сжимаемая со всех сторон лесом, как с картинки стоят дома, церковь словно растворяется в дрожащем воздухе. Красота! Я закрутился на месте, расставив руки. Знаете, как в детстве — крутишься, крутишься, а потом остановишься, и всё вокруг скачет, меняет формы? Вот и сейчас, почему-то захотелось покрутиться, посмотреть на этот мир глазами-мозаикой.

— Эт ты чего? — Володя неожиданно встал передо мной с колом в руке. У них тут, что кол непременный атрибут одежды?

— В детстве так вот крутишься. — Я счастливо улыбался — от уха до уха. — Потом падаешь, а в голове всё крутиться! Детство вспомнил.

— А. — Он кивнул. — А то смотри.

— На что смотреть? — Меня переполнило чем-то таким позитивным, что я был готов его обнять и поцеловать. Конечно, Вован не знал, что такое гомосексуализм и в каких формах он проявляется, поэтому, я точно бы получил по морде его сухим, стальным кулаком.

— Да, вот тут всякое такое. — Ответ был исчерпывающий.

— Так что? — Надо прояснить, чтобы не попасть впросак сам того не подозревая.

— Понимаешь, Серега. — Он оперся на кол, взглянул на ту сторону реки, откуда мы двадцать минут назад стартанули. — Ночевал ты в нехорошем месте.

— Это как в нехорошем? Поясни. — Я сел на землю, он присел напротив, положив кол перед собой. Как оружие.

— После того, как метеостанция сгорела вместе с девками, начались там всякие там. Как говорили нам приезжавшие корреспонденты полуторогесы. — А, он имеет в виду аномальные явления? — А потом, — он вздохнул, — люди стали один за другим как мухи мереть. Спали как сурки и умирали во сне. Один только очнулся, выпил бутылку водки залпом, сказал, что бабы там жаркие и отдал душу. Вот с тех пор, эту деревеньку все мы и обходим. — Твою мать! Вот же так?! Вот, блин, попал!?? Кому сказать? Не поверят! Я, на самом деле, с приведениями со всеми тяжкими и без остановки?!! — А кто там появляется пришлый либо с ума сходит, либо становится как упырь.

— Ага. — Про упырей понятно. — Поэтому, кол осиновый, привоз на остров с церковью, проверка, а моё кружение тут расценено как бесование?

— Ну, вроде так. — Вован вытер нос, кивнул мне. — Ну, что, Серега? Делать-то, что будем?

— Уж точно не колом по голове! — Я рассмеялся.

— Ну, посмотрим. — Он улыбнулся, а у меня внутри всё сжалось. Ведь, если что, не залежится. Врежет колом, а потом ещё и насадит как поросёнка на вертел. Мда.

— Какой дом свободен? Хочу пожить у тебя пару дней. — Действительно, надо очухаться от пережитого, к тому же тело требовало реабилитации. Залюбили бы меня насмерть эти красавицы, не появись он с колом.

— Это можно. — Он встал, показал пальцем в сторону домов. — Вот те, четыре все свободные. Выбирай, живи. Только там протопить надо. А для этого дрова-то напилить и нарубить надо.

— Прямо как в сказке. Чтобы получить что-то, надо сделать что-то.

— Так, это. Сказку-то люди говорили, мудрость передавали. — Сказочник-фольклорист потянулся, расправляя мышцы. — Пошли, посмотрим, что там и как.

— Пошли. — Я встал, отряхнул штаны от приставшей травы. — Колом-то бить не будешь, Владимир?

— А что тебя, Серега, бить-то, коли ты нормальный? Дурной немного, но нормальный. — Психолог от природы пошёл вниз, неся на плече кол.

Напилить, нарубить дров на протопку дома оказалось делом не хитрым, но требующим время. К вечеру, уставший, я вытащил из ящика с выпивкой коньяк и пошёл в гости к соседу. Хлебосольный сосед удивил таким набором закусок, что я растерялся.

— Это ты сам всё делал? — Рука невольно схватила солёный помидор. М!!! Какой вкусный!

— Часть да. Часть жена племяша помогала. А часть Иринка делала.

— Родственница?

— Ну, вроде того. — Он помял губы, словно что-то соображая. — Садись! Чего тянуть? — И потянулся к бутылке. — Стой, а ты случайно не того?

— Чего того? — Одни загадки у него. Захар-загадкин ты наш!

— Не алкаш?

— Не замечался. — Я улыбнулся. — Тем более, с такой закуской нам белочка не грозит, точно.

— Кто? Белочка? — Он удивлённо посмотрел на меня. Тьфу! Надо же понимать где ты, с кем ты. А то потом весь вечер будет вечером разгадывания шарад с обеих сторон!

— Ну, белая горячка. Когда...

— Это знаю. — Он налил полстакана себе, мне, поставил бутылку обратно. — Ты не бойся. Если упадёшь, то тут положу. Твоя изба всё равно только к завтрашнему утру прогреется. Так, что.

— За встречу! — Не пить же за удачное спасение от сексуальных приведений-вампиров? Тогда точно колом огребу.

— Со свиданиецем! — Володя медленно и степенно выпил полстакана, поставил на стол, занюхал ладонью. — Грррр. Тёплая!

— Коньяк. — Я заворожено смотрел на него. Сильно! Просто так, и сразу полстакана? Сильно! Тут за ним нужен глаз, да глаз. Не алкаш ли он сам? — Хороший французский коньяк. Сам покупал во Франции.

— Покупал во Франции? — Он повторил как эхо, взял бутылку, закрутил в руках. — Едрит его! — И не было понятно — это он в восхищении или в удивлении?

***

В широком поле ветер гуляет, показывая всю свою не дюжую силу и нрав. То взовьётся вверх, поднимая в небо столбы пыли, травы ещё какого-то мусора, то ласково потеребит траву, тревожа кузнечиков, полевых птиц и прочих обитателей травяных джунглей. То похолодит, то обдаст неведомо откуда прилетевшим жаром, пьянит запахами трав, смешанных в хаотическом порыве тугой волной. Тут не то, что женщину любить, тут просто так лежать приятно. Она заволокла меня сюда, игриво поддёргивая край сарафана, показывая упругие плавные линии ноги, бёдер. При этом оглядываясь, снисходительно лукаво улыбаясь на мою реакцию. Да, мне нравятся красивые ноги. А ещё мне нравится женщины. (Специально для .оrg — bestweapon.su) Такие вот женщины. Поэтому, когда она, споткнувшись, повалилась на тугие стебли травы, я нырнул к ней, прижал к земле, чувствуя, как её тело отзывается на мои поцелуи. Руки, жившие отдельно от нас, сталкивались, ласкались, двигались дальше, изучая прикрытое тканью тело. Стараясь как можно быстрее прийти к участку голого тела, чтобы почувствовать этот, струившийся через ткань, жар. Но уже напрямую, через точки, какие-то еле уловимые каналы, дающие возможность вздрогнуть нервам, вскинуться чувствам, ухнуть сердцу в сладком предвкушении.

Сарафан снимать в поле велика проблема ли? Но вот пуговицы, почему-то такие большие, застревали, тормозя наши руки.

— Погоди. — Она села, поднимая по очереди попку, стащила сарафан на пояс, а потом стянула через голову, освобождая тело, затянутое лифчиком, трусами.

— А вот это я снимаю сам. — Я нырнул к её грудям. Она захихикала.

— Дурачок! Ой! Порвёшь!? — Руки мои расстегнули лифчик, потянули за лямочки, освобождая грудь. Что я могу порвать?

— А мы осторожно. Вот так. — Я ухватил лифчик за край чашечки зубами.

— О? — Она зашарила руками у моего пояса. — А ты?

— Я? — Говорить с лифчиком во рту крайне затруднительно. — Уфе. — Ремень был расстегнут, как и верхние пуговицы штанов. — Теперь свободно?

— Даже очень. — Она запустила руку в трусы, нащупала набухший член. — Какой он сжатый у тебя там?

— Надо выпустить! — Я приподнялся, стянул штаны, майку, трусы. Она помогала мне, не отрываясь от вида увеличивающегося члена.

— Иди ко мне! — Не дав даже дотянуть трусы до пяток, руки подтянули член ко рту, а губы, вместе с языком, занялись увеличивающейся головкой.

— Так, так. — Я потянул её вниз, в траву. — И на сегодня работа закончилась.

— Какая работа? — Она выпустила член из плена губ, блестящий, посверкивающий своей выпрямленной линией. — Разве работа важнее?

— Важнее тебя ничего нет! — Я потянул трусы с неё, оголяя такую сладкую, округлую попку. — Только ты одна и больше нет ничего на этом свете!

— Льстец! — Она толкнула меня, опрокидывая на спину. Сама же быстро стянула трусы, аккуратно положив рядом с лифчиком. Зачем при такой груди лифчик? Разве что ли подразнить мужчин? Упругий второй номер правильных чашечек грудей манил коричневыми точками. Сухость душила, как и душили запахи трав укутавшие нас.

Она долго крутилась в моих руках, оттягивая момент. А я не спешил, заставляя уже не гореть, а пылать её тело от моих ласк. Не сейчас, не сейчас, а вот теперь вперёд! Она сама раздвинула ноги, обхватила меня, потянула к себе за плечи, не отводя взгляда от меня. Истосковавшийся по нежности член пробежался по трепещущим губкам, скользнув, задел клитор, от чего она задрожала, шумно задышала, лихорадочно облизывая высохшие губы своим ласковым язычком. Я подвёл член ко входу, надавил, она, чувствуя давление и небольшую заминку, раскинула ноги, увеличивая проход. Едва головка проскочила внутрь, руки её отпустили меня, белым крестом легли на сочную зелень, зажимая траву в кулаки. Мне в сексе нравится именно этот момент. Когда головка прошла ворота, и ты погружаешься в женщину, которая принимает тебя, ещё незнакомого ей, отдаваясь полностью в твою власть. Или нет. Когда член доходит до конца, твоя мошонка толкает мокрую от её соков промежность, замедляя поступательный порыв, плавно доводя головку до глубины, разрешённой тебе матерью-природой. Хотя. Трудно сказать. Есть и другие моменты, когда секс вспыхивает у тебя внутри, искрится, заставляя кружиться в круговороте чувств, ощущений и чего-то такого, что и словами не выразить.

А она уже стонет — не сдерживаясь, не укрощая рвущуюся изнутри радость. Порой она кричит, подстёгивая себя и меня. Кричит глупости, кричит даже матом, но от этого её хочется ещё сильней. И чтобы голос её был громче, а слова становились всё неразборчивее, чтобы она захлёбывалась от желания выкрикнуть это, задыхалась от остроты любовных ощущений. Член, скользящий внутри неё, уже пресытившийся этой ласковой неги, требует нового, и ты поворачиваешь её бёдра, сдвигая тела в новую позицию вызывая ещё громкий стон. А потом вновь работа над её телом, работа в поте лица и своего, и её. Она вспотела, точки пота выступили на лбу, висках, волосы сбились в хаотическую, немыслимую прическу любви. Но тело её требует и требует твоего тела, твоей энергии, твоих рук, твоего дыхания. И ты даёшь всё это, словно спасаешь человеческую жизнь. Тут и сейчас.

Такой любви хочется всегда. Даже, когда старость уже вступила на твой порог, придавливая человека к земле. Об этом говорил мне когда-то старик, лежавший в больнице, где я, здоровый детина, проходил медицинское обследование. Такое простенькое, незамысловатое обследование перед армией, но обязательно в больнице. Он лежал с каким-то там сложным заболеванием, ходил с тросточкой, травил анекдоты от начала тридцатых годов до современных, пуская колечки папиросного дыма. Медсёстры были от него без ума. Даже молодые девочки, совсем недавно окончившие медицинские училища, смотрели на него глазами влюблённых кошек. Поговаривали, что за свой второй месяц пребывания в больнице старик оттрахал несколько медсестёр различного возраста. Очевидно, он очень постарался и оставил их в таком восторге от полученного, что весть о чудо старичке-ебунце невольно потянулась по женскому персоналу больницы. Только главврач отделения, серьёзная и очень дотошная разведённая Людмила Валерьевна, женщина очень приятной фигуры, но с изъяном на лице в виде небольших оспинок, сохраняла спокойствие.

В тот вечер она дежурила. После вечернего обхода, после шушуканий по палатам, в сад стали проникать редкие отчаянные больные и не менее отчаянный персонал. Весна, самое приятное время года для тех, кто желает помучиться. Так говорила легенда больницы, набивая себе очередную папиросную гильзу. И в тот вечер он тоже выскользнул в сад, раскинувшийся у больницы. Оказался и я там. Ну, сколько же можно спать, когда вокруг поют соловьи, луна дурит, а в штанах так и вертится шило, требующее и требующее?

Они встретились на дальней аллее, куда выполз я, сам не знаю почему. Она шла навстречу ему, он неспешно переступал, придерживая карман. Держал, наверно, папиросы или фляжку. Она, конечно же, с врачебно-административным гневом напала на него. Он отвечал ей спокойно, и разговор вскоре стал тише, тише, они уселись на скамейку в глубине зарослей сирени. Но потом это вот «бу-бу-бу» стихло, вызвав у меня интерес. Сирень росла часто, но не так как требовалось бы для таких дел. Главврач сидела, прислонившись спиной к ребрам спинки скамейки, а дед, сжимая в руках её трусы, крутил головой между её прекрасных ножек, обтянутых чулочками. Стрипки пояска, зубчиками державшие чулки, подчёркивали переход от ткани к белой коже, седой голове старика и белому халату врачихи. Тиская себя за груди, выпущенные на свободу, со стянутым вниз лифчиком, она закидывала голову, сжимала губы, не давая себе возможности даже на слабый вздох. Ночь чутка к звукам любви, распространяя их вокруг на многие метры, если не километры.

Через минут десять, за которые я успел два раза кончить, она забилась на скамейке, сжимая его голову бёдрами, вытягиваясь стрункой. А потом опала к нему на руки, чуть неслышно плача. А он гладил её по голове, стягивая на колени свои больничные штаны. Приведя себя в относительный порядок, уже она наклонилась к нему, поглаживая торчавший член. После чего я поспешно ретировался. Вдруг, пока ласкает, увидит меня? Тогда мне конец.

Всё это всплыло в секунду в моей памяти, когда выпив, мы вышли на порог, а небо упало на нас ночью, большими звёздами, ночной тишиной, успокаивая нас. Разгорячённые, мы потолкались у моей машины, рассматривая в свете фонаря какие-то там технические изыски, а потом пошли к реке. Тишина-то какая!?? Только нет соловьёв, скамейки, старичка-ебунца и врачихи, в распахнутом халате, с чулочками на пояске.

***

Песня на два мужских голоса взвивалась вверх, убегала в далёкие дали, возвращаясь к нам в виде мошек, крутившихся у небольшого костра, разведённого у берега реки. После первой бутылки мы пошли ловить раков. По заверению Вовки, раки тут чуть ли не с омара, вот такие, на полруки. Но пока мы раскладывали костёр, добавляли водки в прихваченные стаканы, раки уползли. Очевидно, поняли, что пришли за ними. Остались только несмышленые, размером в ладонь.

— Мелкие! — Сосед огорчённо вздыхал, крутил в воздухе раков, удерживая их за панцирь. — Совсем мелкие!

— Ничего! — Я помешивал воду в ведре. — Нам хватит.

— Ну, ничего не поделаешь! — Он кинул первого рака в кипящую воду. — Такова судьба злодейка. Кто не спрятался, тот и виноват!

А потом, насладившись горячим соком раков, выпив бутылку водки, мы сели петь. И пели от души. Он знал столько песен, я же не мог поддержать его, так как кроме пары начальных строчек ничего не знал. Но мы пели, обнявшись за плечи, ощущая своё слияние не только между телами, нашими душами, но и слияние с природой, снисходительно принимавшей наше изливание души. И нам было хорошо. Очень хорошо.

— Знаешь, мы тут со Степанидой столько раз сидели, раков ловили, просто любились. И даже не думалось, что вот так и будешь один. — Он закинул голову назад, посмотрел наверх. — Как там она? Сердится ли на меня?

— Думаю, что хорошо. — Я говорил уверенно. — Ведешь ты себя прилично, не пьешь! Помнишь её. С чего она будет на тебя сердиться?

— Она просила в больницу не везти, а я повёз. — Он неожиданно всплакнул. — Боялся за неё. Очень боялся.

— Так ты беспокоился о ней. — Я обнял его за плечи. — К тому же, кто знает свою судьбу? Всё там. — Палец ткнул в звёздное небо, подмигивающее сверху двум у костра. — Вот кто знает, что там? До сих пор учёные не могут сказать, что и как. И поэтому.

— Пошли спать. — Вова приподнялся, но грузно сел обратно. — Ноги не идут.

— Так понесём! — Он оказался легким. Вися на плече вниз головой, он хихикал, вспоминая, как в молодости девку одну на деревне так тащил. Поймал на речке голую, на плечо и в деревню. Только покойница и посмела отбить у него. Тогда он в неё влюбился.

Уложив его в кровать, я вышел на улицу. Как хорошо! Нетвёрдой походкой дошёл до костра, зачерпнул воды из реки, залил его, наслаждаясь фантастическим видом угасающих углей. Остатки еды бросил в воду. Тем, огромным ракам, тоже надо питаться. Довольный собой, я улёгся на диване у Владимира, подбросив поленьев в печь. Ночи уже прохладные.

— Эй! Вович! — Этот голос выдернул меня из сна. Кто-то усиленно долбил по стеклу окна, будя нас после вчерашнего. Я посмотрел на часы. Твою налево! Десять часов. — Ты живой? Вович!?

— Это кум. — Вович странное имя. Опухший Владимир присмотрелся к контуру в окне. — Эй, кум! Мы сейчас, погодь, не трынди!

— А. Так, давай. Жду. — За окном тень удалилась, пустив поток солнца в комнату.

Жмурясь от солнца, мы сидели на крыльце. Кум на моторной лодке двигался из Верхнего в Нижнее, а так как давно не видал кума, решил завернуть. Завернул, а тут машина чужая есть, а кума нет. Не видать. Поболтав о своих делах, в которых я тут же запутался, они пошли к реке.

— Слушай, Ильич. — Кума не знаю как по имени, потому что они звали себя, как привыкли — один Вович, второй Ильич. — До берега подбросишь?

— А куда собрался-то? — Вович остановился, удивлённый услышанным.

— Так, осень уже на пороге, а еды нет. Ни картошки, ни чего. — Это так и слетело с языка, хотя я собирался только позвонить своим, успокоить их, послушать последние новости об оставленном бизнесе и вообще.

— А. — Ильич кивнул понимающе. — Покупать-то где думаешь?

— Так, там. — Я махнул рукой. — У дороги. Там грузовик найдётся всё довести, как думаете?

— А грузовик-то зачем? — Удивление было не поддельным у обоих. — Трактор-то есть, коли чё. Только зачем-то?

— А на чём вести сюда купленное? — Теперь удивился я. Словно с глухими говоришь, ей богу!

— Ты, того. — Вович покачал головой. — Если, правда, купить хочешь, то давай на Верхнее. Верно будет.

— Так, оно далеко, как я понял.

— Недалече, чем это Суковка. — Сплюнул Вович. Ох, уж эти междудеревенские отношения! — Так тебе скажу, паря. На Верхней купишь, так тебе привезут. А десятку накинешь на мешок, сами всё переберут, погрузят, разгрузят. И всё будет хо кей! — Во, как! Ещё и хоккей тут!

— А?

— Так у нас там и баржа своя есть. — Вообще! Рта раскрыть не дают. — Сено-то с острова там возим. — Ильич кивнул. — Довезём, если купишь. — Гм, прямо европейский сервис — с доставкой до дверей! — А картоха славная у нас.

— Если, что — Иринка там поможет.