— Что за ОГРОМНАЯ чёрная кошка пробежала между вами? — искренно недоумевает Марк.

Мы играем с ним в шахматы.

Моё сердце замирает. Я пожимаю плечами. Мне нечего сказать отчиму. Немного погодя я ловлю его, скормив ему коня, двигаю вперёд обе ладьи и ставлю ферзём мат.

— А-а! — шумно восклицает Марк.

Мама игнорирует меня. Как будто меня вообще не существует в доме. Это замечает Марк. В её театре я получаю отставку. Впервые в жизни, для меня нет ролей.

— Учёба нормально? — озаботился Марк, — у тебя скоро выпускные экзамены.

Я взираю на отчима удивлённым взором. Учился я всегда хорошо. Да и в преддверии экзаменов копотливо корпел каждый вечер над учебниками.

Марк почесал затылок и вдруг догадался:

— Слушай... Быть может, это всё из-за твоего колледжа?

— И?

— Ну... Ты же знаешь, свою мать... Её никогда не приводила в восторг мысль, что ты упорхнёшь от неё так скоро...

Я вздыхаю:

— Марк... Меня тоже эта мысль никогда не радовала... Но что мне ловить тут? Предлагаешь мне остаться в нашем славном городке, вместо того, чтобы отправиться учиться в Нью-Йорк?

Марк вздыхает и разводит руками:

— Да, нет, я всё понимаю. Но это всё должно быть материнская ревность. Ты же к отцу уедешь... А, сам знаешь, твоя мама весьма несправедлива к твоему отцу. Я уж сколько раз с ней на эту тему пытался поговорить, да всё без толку.

Мы оба вздыхаем. Мы оба знаем, что мама никогда не простит отца. Ведь именно его она считает виновным в крушении её карьеры актрисы. Но я знаю то, о чём даже не подозревает Марк, — мой скорый отъезд на учёбу в Нью-Йорк к отцу, не имеет ни малейшего отношения к маминой обиде на меня.

И мне чертовски стыдно перед Марком.

Ох, о чём я только думал на этом чёртовом пароходе? Почему из сотен доступных женщин я выбрал именно свою родную мать? И... Мне нечего было ответить на этот незримый, повторяемый по сто раз самому себе вопрос. Почему? Зачем? О чём ты думал? Я поступил плохо и отвратно воспользовавшись идиотским маскарадным костюмом Робина Гуда. Если бы Марк знал, кто скрывался там на корабле под личиной средневеково героя... Мне даже страшно представить его реакцию.

Это гложет меня всю эту неделю.

С другой стороны, оправдывал я всё же себя, да разве ж я мог представить, что встречу на этом пароходе Греха своих родителей!? Они тоже хороши. Охренеть же просто, — тайные групповые оргии. Да где ж это видано!

«А тебя это не касается, пёс неблагодарный!», — сам себе лаконично мысленно возражаю я.

Ну, спалил ты своих предков за не самыми благовидными развлечениями. Ну, ничего, не маленький уже, авось в обморок не упал в слезах от разбитых чувств. Так и валил бы от своих родителей там, на пароходе, подальше, благо кораблик-то огроменный, места с избытком на всех бы хватило, оторвался бы с лихвой на другой стороне палубы. Ан нет, сучонок мерзкий, на собственную родительницу глаз свой нечестивый положил. Кхе-кхе... И не только глаз...

Нет-нет, оправданий мне не было ни малейших. Как бы я не пытался их найти сам для себя.

Да, меня это и мучило, и грызло изнутри. То самое, что зовётся совестью. Да, мне было очень стыдно. И перед Марком, и перед мамой. И за то, что так подло обманул их... И... И... И за то, что самое страшное, — ни капельки ни о чём не жалел. Ну... В смысле хотел бы сожалеть, и рад бы сожалеть, но никак не мог. И ни черта не мог собой поделать... Мне снилась мама в моих объятиях... Мои воспоминания нет-нет, но упорно возвращали меня к тем минутам, когда она принадлежала мне. И слишком уж сладкие были эти и сны, и воспоминания. Чтобы не желать их повторения.

Мама не разговаривала со мной уже целую неделю. Да, и вообще вела себя так, как будто я пустое место. Для неё в этом доме я теперь Мистер Невидимка. Правда, Марку она все же не сказала ни слова. И я готов был за то целовать её ноги в безмерной благодарности. Даже и не представляю, как бы я смотрел в глаза ему. С мамой, так вообще, я был готов сквозь землю провалиться всякий раз, когда мы сталкивались с ней в доме.

Мы даже не пытались с ней поговорить. Ни она, ни я. А о чём нам собственно говорить?

Впервые в жизни, я мечтал, как можно побыстрее оказаться в Нью-Йорке у отца, подальше от отчего дома.

Пожалуй, не меньшие угрызение совести мучили и перед отчимом. Особенно, когда, чувствуя между мной и мамой серьёзный разлад, а мы так-то с мамой всегда дружно жили, Марк и не раз и не два принимался допытывать нас обоих, что, мол, случилось-то хоть между нами, откровенно недоумевая и строя на пустом месте самые разные догадки, как типа, этой про материнскую ревность. А ещё того хуже, когда он начинал нас мирить.

Эх... А, самое-то солёное было ещё впереди. Перчик! Клубничка! Помимо моей воли, теперь меня неумолимо влекло к собственной родительнице. Как к женщине. Это очень скверно, да. Но я до упрочнения хотел свою мать! Это была самая настоящая болезнь, наваждение. Но я больше не мог смотреть на свою маму... Ну... Просто, как на маму... Я вожделел её. И я был уверен, я знал, что, если представится случай, я без тени сомнений овладею этой женщиной.

И с каждым днём эта тёмная страсть всё более множилась и крепла во мне. Я изнывал и томился. Как там? Запретный плод сладок? Или нет удержу страсти, которую не можешь утолить?

Хм... Строго говоря, для меня всё стало хуже... Если до моих приключений на «Королеве желаний» я томился и был одержим желанием наконец-то расстаться с чёртовой невинностью. То теперь... О, насмешка судьбы, теперь я томился страстью и был одержим собственной матерью, единственной женщиной на этой планете, которая для меня была недоступной по определению.

Вечером мы всей семьёй едем на благотворительный вечер в приют, организованный моей мамой.

Теперь это тоже была для меня проблема. Ибо теперь вид мамы в вечернем платье, покачивающей бёдрами, дефилирующей в окружении гостей, невольно заставлял мой взгляд заинтересованно ощупывать её формы.

Я уж молчу, что случалось со мной дома, когда я видел её даже не то что в одних трусиках и футболке, а пусть даже и в скромном халатике.

Ей-ей, аж кровь иной раз бурлила в жилах, до того хотелось бывало, повалить её на ковёр или на пол на кухне, стащить с неё трусики, да прям тут отыметь, как сидорову козу или бухнуть перед собой на колени и засунуть возбуждённый член без всяких обиняков ей в рот, а там будь, что будет, хоть трава не расти.

Правда, потом, немного отойдя, я каждый раз жестоко корил себя за подобные, пусть и случайные мысли, терзаемый угрызениями совести.

Не уверен, что мама совсем уж не чувствовала, этой перемены во мне. Но нет-нет, она ловила мой напряжённый красноречивый взгляд на своей груди или заднице. Её зримо злили мои нескромные взоры, которые я, не сдержавшись, украдкой бросал на неё, но которые почему-то она всегда теперь умудрялась теперь замечать.

А я уже ничего не мог с собой поделать. Я тонул в пучине страсти. Присутствие мамы возбуждало меня, хочу я этого или нет. Меня тянуло к ней с непреодолимой силой. И частенько мне не удавалось скрыть от неё своего состояния.

В доме мы оба откровенно избегали друг друга. Но это не помогало. Напряжение между нами с каждым днём всё более нарастало и уже ощущалось едва ли не воочию.

Я весь издёргался. Потерял сон и аппетит. Я превратился в комок нервов. Взрываюсь по любому поводу, хамлю учителям, грублю сверстникам. Безответная страсть душит меня, я сгораю в ней заживо. Я совсем забросил учёбу.

— Эй, приятель..., — довлеет надо мной Марк, — да, что с тобой! Чёрт возьми, так ты не в какой колледж не поступишь!

Мне по барабану. Марк ярится.

— Ну, уж нет!

Вечером, он сидит со мной в комнате с учебниками. Штудирует мои задания. Хе... Это смешно. Родители с первого класса никогда в жизни не делали со мной уроков. Я всегда был прилежным учеником.

Короче, в нашем доме вдруг всё стало плохо. Хорошо ещё, что Крисси и Лин, мои младшие братик и сестрёнка, с самого начала лета гостили у родителей Марка, на их ферме. Даже не представляю, как бы они восприняли столь резкую перемену атмосферы в доме.

Сто двадцать отжиманий от пола и резкий контрастный душ. Каждый день. Утром, в обед, вечером. Вечером лучше дважды. Это немного, но спасает хотя бы от того, чтобы не пялиться против воли на маму.

Но... Как там говорится? Чему быть, тому не миновать... Да?

Перед сном я столкнулся с мамой у ванной. Одетая в очень короткий шёлковый халатик, она выглядела запредельно соблазнительно. Загорелые стройные ноги опять начали невольно будить мою фантазию. Мой взгляд, против всякой моей воли, буквально ощупывает ее. Я даже отметил, что она немного накрашена. Быть может, как мне вдруг показалось, она это сделала специально или скорее всего всё это было нечаянно, но отчего-то полы её халата разошлись, и я увидел ее стройные ноги до самых полупрозрачных тоненьких чёрных кружевных трусиков. Лишь на миг...

Я сглотнул. А мама, недовольно поморщилась на мой плотоядный взгляд, наградила меня ледяным взором, и их упорхнула в их с отчимом спальню, оставив после себя еле различимый парфюмерный аромат.

Я протопал в ванную комнату, принялся чистить зубы перед сном. На полу, кое-где заляпанном пушистой белой пеной, лежала груда простыней и рубашек, шумела стиралка. Меня это не удивило. Мама частенько запускала машинку на ночь.

Я подумал о том, что если бы мама собиралась просто улечься спать, то она бы не подводила губки помадой и не душилась дорогими духами. Значит, спать она не собиралась...

Вообще, надо сказать, за эту неделю я убедился, что у моего отчима и моей матери довольно бурная сексуальная жизнь. Нет, я сейчас не про «Королеву Желаний». Я про то, что они занимаются сексом почти каждый вечер. Причём, весьма бурно. И это, не взирая на то, что мама так масштабно окрысилась на меня. Ну... Вроде как у неё должно быть в эти дни не самое ласковое настроение. Но получалось, обида на меня обидой, а секс с мужем — это секс с мужем.

Нет, я не думаю, что раньше они с Марком занимались сексом реже или менее пылко. Просто раньше на их брачные игры я не обращал ни малейшего внимания.

Но этим вечером, проходя мимо их спальни, я слышу, как Марк ругается на мать. Я даже удивлённо замираю. Ничего себе... До этого, признаться, я не слышал ни разу, чтобы отчим хотя бы раз поднял на её голос. Да, что там... В этой семье все всегда ходили по струнке... хм... натянутой мамой.

Слов не разобрать. Но... Марк ругает маму из-за меня. От требует рассказать ему что со мной творится. Он корит маму, что я сам не свой. Он стыдит маму за то, что у меня скоро выпускные экзамены, а я сам совсем забросил учёбу.

Потом они занимаются любовью. Как всегда, пылко и страстно. Мама сладко стонет. Я стою и слушаю, как мой отчим трахает мою мать. Понимаю, это даже звучит отвратно... Вот до чего я докатился.

Я забылся... Настолько, что не заметил, как дверь родительской спальни распахнулась... Ну... Я так и обомлел... Мама преобразилась... Теперь она была в тонюсеньком, облегающем кружевом чёрном пеньюаре, я даже не удивился, тому, что одет он был на голое тело. В тонком кружеве на налитых выпирающих упругих грудях просматривались выпирающие бугорки тёмных сосков и впадина пупка. А совсем внизу, куда я не постеснялся опустить взор, чуть просвечивались бёдра и светлый треугольник выбритого лобка и ни намёка на трусики.

Свои трусики мама почему-то сжимала в ладони. Халатик болтается на плече.

Взъерошенная, помятая, раскрасневшаяся... и без слов понятно, что эту женщину только что хорошенько отымели... От такого зрелища у меня пересохло во рту и бешено колотилось сердце. Забыв все, я только пялился во все глаза на практически голую мать.

Мама даже не взглянула на меня, не отчитала, что я тут получается подслушиваю. А только лишь презрительно хмыкнула и поплыла в сторону ванной, снова оставив после себя облачко дорогих духов.

Я замер, уязвлённый тем, что меня по сути застукали с поличным за очередным весьма некрасивым поступком.

В чувство меня привёл только раскатистый храп Марка. Невольно губы тронула улыбка. Ну... Когда Марк спал, об этом знал весь дом. Старая семейная поговорка.

Но потом мои мысли снова вернули меня обратно в мою бездну отчаяния и тоски. Я даже выругался. На душе заскребли кошки. То самое противное чувство вины потихоньку покусывало за душу.

В ванной журчала вода. Я и сам не понял, как именно я оказался перед дверью в ванные комнаты.

Бесшумно отворил высокую дверь в ванную, я почему-то так же неслышно просочился внутрь. По-прежнему шумела стиралка, мама, накинув на плечи банный халат, что-то старательно полоскала в ванне. Её чёрные длинные волосы, видимо, чтобы не лезли в глаза, уже были сноровисто перехвачены резинкой. А я вдруг удивился... Что это за внутренний каприз? Моя мама что-то стирает вручную? Человек, который едва ли не маниакально относится к собственному маникюру и тщательно лелеемой коже рук? Я даже что-то вдруг не удержался и улыбнулся эдакому виду — вот она, работящая, домовитая хозяйка, вот хлопочет себе дома по хозяйству.

Ну, в том плане, что прибираться и готовить к нам три раза в неделю приходила прислуга. У мамы с её жёстким графиком ни сил, ни времени на приборку, готовку и глажку решительно никогда не оставалось. Она и стирку-то устраивала лишь иногда, опять-таки только вот поддавшись тому самому пресловутому внутреннему капризу.

Она видимо, всё-таки меня почувствовала.

— Майкл, ты же видишь, ванная комната занята — громко, нарочито отчётливым тоном, едва ли не предупредительно-ласково сказала она, не оборачиваясь, — если тебя не затруднит...

«Если тебя не затруднит»... Не передать каким тоном это было сказано... Хе! Наверное, так же ядовито-ласково шепчет Чёрная вдова за секунду до того, как ужалить и сожрать свою обездвиженную, но ещё живую трепыхающуюся жертву.

— Да, да, мама... — сказал я самым добрым тоном, на какой только был способен.

Я замер, с трудом ворочая от волнения языком:

— Мама..., — наконец промямлил я, — мама... Нам нужно поговорить...

Мама ничего на это не ответила. Только нарочито недоверчиво фыркнула. Мол, не о чем нам говорить, — всё и без слов понятно и слова тут не помогут. И, каким-то неведомым образом дав понять, что аудиенция закончена, еще энергичнее заработала локтями. Чёрный длинный прямо-таки девчачий хвостик, перехваченный резинкой, весело подпрыгивал на спине.

Я остался стоять у двери и молча глядел ей в затылок. Мама старалась со всем прилежанием, медленно намыливая свои тонкие кружевные трусики, подол коротенького халатика то и дело подпрыгивал, знойно смуглые ноги были обнажены на всю длину и более того... Тут к слову сказать, до меня только и дошло, что полощет она свои собственные трусики, которые принесла в руках их спальни. Надо же, это же чем там ей их Марк сумел испачкать? Точно также, я врубаюсь, зачем мама набросила на плечи халат... Ну, её трусики у неё в руках, пеньюарчик едва-едва достигает середины бедра. Если бы не халат, сейчас бы мне открылось просто роскошное зрелище.

Не знаю из-за этого, или нет, но неожиданно, мои мысли сами собой приняли новое направление. Снова с неукротимой силой где-то внутри меня просыпалось желание. Отчего-то стройные обнажённые ноги матери буквально заворожили меня...

Прилив возбуждения пронзил поясницу острой судорогой. Уже не помня себя, я отступил назад, тихонько запер дверь на задвижку и двинулся к матери, чувствуя горячие удары крови в висках. Все лицо пылало. Разум просто выключился. Оказывается, и такое вот бывает.

Ни капельки не колеблясь, я самоуверенно по-хозяйски (ну, а что, чай не чужая мне женщина) положил ей руки на бедра, нахраписто прижимая к себе. От чего-то эта самая новая внезапная мысль, дескать, и впрямь мама-то мне чужая женщина, приобрела некий новый возбуждающий вкус.

Мама вздрогнула всем телом, недоуменно дернулась, выпрямилась, но я не дал ей повернуться ко мне лицом, прижал к себе еще теснее, уперся ей в спину вздыбленным окаменевшим враз членом. Запустил руки под халат, ощущая бешеный прилив сил, провел ладонью по уже мягкому, но ещё плоскому, совсем ещё девичьему животу, грубо, по-хозяйски, опустил руку ниже, ощупывая её лобок. Правая рука сама собой поднялась выше и сжала у основания упругую податливую грудь. Сердце лупило, что паровой молот

Мама было взъярилась:

— Майкл... Я же предупреждала, что оторву тебе яйца...

— Мама, — выдохнул я ей в ухо, — а ты знаешь... Оно того стоит!

Уже ни черта не соображая, я рванул поясок халата, повернул испуганную мать себе лицом и стал своим телом теснить её к стене. Она ошарашенная и совершенно сбитая с толку моим внезапным напором, подчинялась. Только закрыла глаза и медленно мотала головой, да жалобно всхлипывала, словно надеясь, что я всё же опомнюсь и пощажу её.

С силой прижав её к стене, так, будто распяв, я медленно намотал на кулак её девчачий хвостик чёрных волос и стал медленно, но с силой тянуть вниз.

Мама шумно задышала, рванулась было из моих объятий, но тщетно. В конце концов, после короткого бесплодного сопротивления, мама как-то обмякла и все же подчинилась моей воле... и медленно, послушная моей руке, сползла спиной по стене, опустилась передо мной на колени.

А я с довольной усмешкой самца-победителя, рукой, на которую намотал мамкин «конский хвост» на кулак, уже с силой пригибал ее голову к своему напрягшемуся возбуждённому достоинству, с каким-то непонятным наслаждением слушая испуганное жалобное хныканье...

Мама так и не подняла на меня взгляда. Попыталась вроде отвернуть голову в сторону, но я быстро пресёк и это, ещё раз рукой повернул её лицо к себе и ей уже в губы с силой упирался мой сочащийся твёрдый член.

— Давай, мама... Ты же знаешь, КАК я люблю..., — требовательно и нетерпеливо рыкнул я, — ну!!!

Она бросила на меня свирепый взгляд. Впрочем, я не заволновался. Ни на миг. Конечно, она могла меня укусить за причинное место или больно вцепиться своими длинными изящными ноготками. Да и вообще... Но... Хм... Но, если бы она действительно ВСЕРЬЁЗ хотела бы оказать мне сопротивление. То я бы это понял, едва только обнял её в первые секунды. Я ведь тоже очень-очень хорошо знал свою маму, не меньше, чем она меня.

Возбуждённая напряжённая головка ткнулась ещё пару раз в плотно сомкнутые губы. И мама как-то враз, сдалась сразу и безоговорочно. Как-то, по виду хоть и нехотя, но сама распахнула ротик, и я, сгорая от нетерпения и желания, буквально одним махом, пригвоздил её голову к стене. Она шумно подавилась. Но я-то уже знал её таланты.

На несколько мгновений я так и застыл, с насаженной маминой головой на моём копье, пребывая на вершине бескрайнего кайфа, наслаждаясь женским ртом... Но потом опомнился, — ну, нельзя, же вот так ни с того, ни с сего с родной матерью, как с вокзальной шлюхой. Я медленно вытащил член из её рта, дал маменьке отдышаться. Но зато, когда разбухшая головка снова упёрлась ей в губы, она уже без малейшего промедления покорно распахнула рот.

Я не спешил и не был груб, но прекрасно понимал, что насилую родительницу самым бесстыдным образом. Но тянулось всё прекрасно, с той самой, уже почти позабытой за неделю, неспешной изощренностью, какую я никогда и не найду больше, наверное, ни в одной женщине. Моё тело узнавало чуть ли не каждое ее движение, будь то движение её рта, губ или языка. Да, да, мама уже сама добровольно, без всякого понукания, ласкала меня, «строчила миньет», как говорится.

И как недавно на корабле Греха без малейших возражений — безропотно давала играть собой, как послушной куклой, исполняла мои прихоти во время нашей «оральной любви», угадывая их по мановению моих рук, сжимавших её голову, легко позволяя откровенно демонстрировать моё превосходство над ней.

Я снова довольно быстро докатился до самого пика, обильно напоив родную маму горячим семенем и наконец, оторвался от нее, без малейших сил, опустился на кучу белья на полу...

Мама облегчённо шумно задышала, хватая осквернённым ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Она снова закашлялась. Я видел, как из её носа течёт моя сперма.

Наверное, что-то нужно было сейчас сказать. Но в голову совершенно ничего не лезло. Да и что тут скажешь? Всё уже было продемонстрировано без слов.

Мама сидела напротив меня, а посему ей было несложно пребольно зарядить мне в нос аккуратной голой пяткой. Я вскрикнул от неожиданности.

— Мама..., — простонал я, закрываясь рукой от следующего удара.

Она молотила меня босыми ногами, как велосипедист по педалям, мне и оставалось только закрываться и укорачивать голову. Иногда получалось, иногда нет.

— Мама... Давай, поговорим! — слабо простонал я.

— Да, не о чем тут говорить, идиот! — прошипела она мне в ответ аки взбешённая дикая кошка, — это надо забыть! Забыть! Не было этого ничего! Не было, понимаешь!? НИЧЕГО не было! Это нужно пережить и забыть!

— Мама... Я не могу ничего забыть! — простонал я, — мам... я теперь с ума по тебе схожу! Умираю просто...

— Вон! — в ярости выпалила она. Её негодующий перст уставился в сторону двери.

Я вспылил.

— Мама! Да, разве я виноват в этом!

Я схватил её за лодыжки и бросился на неё, наваливаясь сверху, прижимая к себе желанное холёное красивое тело. Мы боролись на полу, расшвыривая ворохи одежды, сложенной в кучу у работающей стиральной машины. Но я был сильнее... Она попыталась вырваться, но крепко держал ее.

Сказать по правде, я вовсе не хотел склонять её к сексу, но она всё поняла по-своему.

Её разгорячённое злое лицо, скривилось в гримасе:

— Ты совсем с ума сошёл!? Я же только из постели мужа! Дай мне хотя бы душ принять!

А вот тут уже внутри меня всё так и полыхнуло. Но я всё же нашёл в себе силы отстраниться от неё.

Мама торопливо оправилась, запахнула халат и снова зыркнула на меня:

— Да, выйди ты уже!

Я не смог выдержать её гневного взгляда и торопливо ретировался из ванной. В дверях я остановился и выдавил из себя, не оборачиваясь:

— Мам... Ты неправильно меня поняла... Я, правда, просто хотел поговорить.

Она только фыркнула в ответ.

Храп Марка по-прежнему раздавался на половину дома. За моей спиной щёлкнул шпингалет двери, мама заперлась.

Меня трясло. Я поднялся в свою комнату, лёг. Ох... В голове так и шумело это её «дай мне хотя бы душ принять»... Какой уж тут сон... Встал, принялся бродить по комнате. Опять спустился на первый этаж. Храп Марка из спальни. В ванной комнате за дверью шумел душ.

Что творилось в моей голове словами не описать. И даже не буду пытаться. Меня распирало от возбуждения. Меня душила совесть. И ни черта, ни черта не получалось собраться с мыслями. Сыновья любовь к маме боролось во мне с вожделением к женщине. Я, то готов был немедля ворваться к ней в ванную и снова овладеть ей, то через минуту уже жестоко корил себя за подобные мысли и уже твёрдо намеревался отправиться в свою комнату и улечься спать.

Разумом я понимал, что моё влечение к матери преступно. Но вот моё тело... Кровь бурлила в жилах.

Я ушёл на кухню. Потом всё же, собравшись силой воли, твёрдо решил отправиться в свою спальню и не взирая ни на какие позывы плоти, лечь спать!

Но... О, злой рок... Когда я проходил мимо ванной комнаты, дверной шпингалет предательски щёлкнул. Просто дьявольское совпадение.

... дай мне хотя бы душ принять... Вспыхнуло опять в мозгу. Мама переоделась из своего соблазнительного пеньюарчика, теперь на ней была самая-самая скромная, чуть ли не до пят, ночная рубашка, голову венчал тюрбан из полотенца. Она осторожно выглянула из-за двери...

Решение было импульсивным. Мысли путались. Я набросился на неё со спины. Мама аж подпрыгнула от испуга. Вообще, в ванной она возилась чуть ли не полтора часа и должно быть уже уверовала, что я ретировался в свою комнату. Ну... Ей не хватило буквально пары минут.

Во мне будто всколыхнулся древний инстинкт, схватить вожделенную добычу и утащить её в свою пещеру. Признаюсь, честно, в тот момент, я и сам не соображал, зачем, собственно, я тащу её целенаправленно в свою комнату. Эмоции буквально захлёстывали возбуждённый разум. Но почему-то, я твёрдо верил в то, что нам с мамой надо было поговорить. Самообман?

Я схватил перепуганную моим внезапным нападением маму за руку и решительно потащил за собой, так что она едва удержалась на ногах.

— Поговорить, да!?, — шипит мне мама и пытается вырвать свою руку, — отпусти меня сейчас же! Я Марка разбужу, слышишь?!

Что мне ей ответить? В голове полный кавардак.

Крепко сжимая её дрожащую ладонь, я силком веду её за собой. В гостиной, откуда вела лестница на второй этаж, она поскользнулась, но я даже не обернулся, — дотащив её до лестницы в буквальном смысле волоком.

Она беспомощно захныкала, суча босыми ногами по полу, свои гламурные пушистые розовые тапочки к тому времени она уже потеряла. Но почему-то мама так и не решилась возмутиться в полный голос столь неподобающему к ней отношением с моей стороны. Хотя отсюда Марк непременно бы услышал её призывы о помощи.

Я протащил её за собой по лестнице, едва ли, не взлетев вместе с ней, наверх. Я едва ли не бежал. Она кое-как, ухватившись свободной рукой за деревянные перила, умудрилась вновь оказаться на ногах.

Её ладонь вцепилась в перила. Я почувствовал рывок и не смог удержать её руку в своей ладони. Не знаю, почему, но эта её попытка к сопротивлению, внезапно вызвала во мне волну острого раздражения.

Я стремительно обернулся:

— Мама! — прошипел я, окинув её злым взглядом, — мы должны поговорить!

Ах, чёрт ну кого я обманывал! Но... Как-то язык не повернулся сказать ей, что на самом деле меня просто разрывает от безумного дикого вожделения к ней.

Мать стояла, прижимаясь к перилам и испуганно взирала на меня исподлобья, растрёпанная, босая, в измятой, перекошенной белоснежной ночной рубашке. Тюрбан из полотенца на голове съехал на бок. Но с её телом, наверное, было бы невозможно смотреться не сексуально и не соблазнительно даже в рубище. Полная грудь соблазнительно вздымалась и опускалась, так что казалось, что сейчас ткань её ночнушки затрещит по швам. Большие соски рельефно проглядывались через ткань.

— Майкл?!, — выдохнула громким шёпотом мама, с трудом совладав с шумным дыханием, — я обещаю тебе!!! Если! Ты это сделаешь со мной ещё раз... Я всё расскажу Марку!

Надо тут заметить, что до сего времени, я в общем-то редко, когда себе позволял на мать даже и голос-то поднять. Ну, во-первых, Майкл всегда мои попытки посягнуть на материнское доминирование надо мной всегда и бывало жёстко пресекал по первой же маминой жалобе. А во-вторых, всё-таки мать всегда в моём сердце была светлым идеальным образом ангела, на который, конечно, иногда дозволялось обидеться или озлиться, но в любом случае, максимум во что это выливалось, так это в пререкания с ней или недовольное ворчание под нос.

В следующий миг я ощутил, что меня в прямом смысле уже аж выворачивает наизнанку от бешенства. Да. Да. Меня трясло! Странно, я по жизни вообще-то редко испытываю такие бурные эмоции. Но, совершенно ясно, мамино сопротивление моей воли, мгновенно вывело меня из себя.

И это было что-то новенькое в моём отношении к маме. Как будто я отказывал ей в праве перечить мне.

Я молча запустил всю пятерню в её длинные влажные густые волосы, играючи смахнув полотенце с её головы, так что — мама от неожиданности обомлела, явно не в силах предположить такого моего кощунственного поступка к себе, — схватил её волосы в кулак и рывком потянул к себе.

Мне показалось, её глаза сейчас выскочат из орбит. Она вскрикнула от боли, а больше скорее всего от обиды, но зато послушно засеменила за мной, покорно пригибая голову, чтобы было не так больно.

В своей комнате, едва я её успел отпустить, как тут же звонкая пощёчина обожгла мою щёку.

— Как ты смеешь, так со мной обращаться?!, — ой-ой, ей очень хотелось выглядеть грозной и уверенной в себе, но голос предательски дрожал и прыгал. Понятное дело, по идее-то, чтобы она там не вытворяла, я не имел никакого права, как ни крути, так с ней обращаться. Всё-таки она мама, а я сын. Но эта её попытка удержать свой родительский авторитет в моих и в собственных глазах сдулась за пару секунд. В итоге, она даже не смогла удержаться, чтобы снова в страхе не попятиться от меня. Её лицо пошло красными пятнами, а на глазах опять наворачивались слёзы.

Моё сердце лупило, что паровой молот, отдаваясь мелкой дробью в висках. Я и сам не мог понять, чего это меня так раздухарило.

Я повернулся к ней спиной и медленно и осторожно запер дверь. На замок.

Когда я снова шагнул к ней... Хм... Не знаю, что сейчас было написано на моём лице. Но маменьку выражение моего лица явно не порадовало. Она в самом натуральном ужасе воззрилась на меня, тихо блея, что та самая жалкая бедная овечка и глупо хлопая глазами, должно быть пребывая в полном смятении. Но в любом случае, призвать на помощь отца она, разумеется, так и не решилась.

Я шёл на неё в полумраке комнаты. Она пятилась от меня. Впрочем, в тот самый момент, когда ей уже некуда отступать, она уткнулась аккуратно в мой диван, я собственно и застыл в нерешительности.

И как-то само собой в воспалённом мозгу лихорадочно всплыла первая разумная мысль, — успокойся, угомонись, остановись! Я понимал, что стою у самого края бездны. Мама была моей мамой, а не моей женщиной. И пусть мне довелось испытать её ласки и познать её тело, но это не давало мне ровным счётом никаких прав на неё.

Самое интересное, что уверен, процентов на 300, что на этом-то бы всё и завершилось. Ну, постоял бы я так, потупил бы пару минут, мучительно задаваясь мыслями о моих дальнейших действиях по отношению к матери. Парень я отходчивый. Пар бы потихонечку вышел.

— Мама..., — протянул я, запинаясь.

Но... Но именно вот в эту самую секунду, когда я, собственно говоря, уже пришёл к выводу, что пора бы, как говорится, сдавать назад, моя мама зачем-то бросилась, по кривой дуге вдоль стены мимо меня, в сторону дверей. Это было глупо, бесспорно, и бессмысленно. Я сильнее её. И быстрее. Однозначно, ну, не при никаких раскладах ей бы не удалось оббежать меня, да ещё и успеть открыть дверной замок и юркнуть в дверь за моей спиной.

Чисто инстинктивно, я схватил её за плечи и потянул к себе. Она рванулась, стараясь освободиться. Полетел на пол, гремя, опрокинутый журнальный столик.

Наш кот Том, всеобщий семейный любимец, до того безмятежно дремавший на диване, с явным укором взирал на нас с мамой, недовольно щуря сверкавшие в темноте глаза.

— Отпусти! Отпусти! — всё ещё пыталась строжиться мама, вырываясь, как дикая кошка, упорно сражаясь со мной, хоть явно проигрывая в силе и в весе.

В какой-то момент, уже запыхавшуюся, стремясь удержать её на месте, я прижал её спиной к себе. И, честнейшее слово, только в этот момент, я вдруг осознал, что у меня стоит! Да ещё как! Эрекция была каменной! Несгибаемая колонна с силой прижималась к пышным женским ягодицам.

Моя рука как-то сама собой с явно нездоровым любопытством медленно сползла с мамкиного плеча и накрыла её упругую грудь. От ощущения нежной сочной плоти в ладони кровь в моих жилах так и забурлила.

А мамочка напряжённо сопит, вырывается, дрожит всем телом. Она снова рванулась, но опять мимо кассы. В итоге, правда, я не удержался на ногах, и мы оба повалились на диван. Впрочем, я всё равно не отпустил её, продолжая прижимать к себе.

Она беспомощно барахталась подо мной, но теперь даже призрачные шансы на то, что ей удастся сбежать от меня, явно были похерены.

А я, по-моему, уже ни черта не соображал. Скорее, правильнее сказать, не хотел соображать. Гнал все угрызения совести и ненужные мысли, на предмет того, что, — мол, дескать, парень, ты притормози, это тебе не просто красивая женщина, а так-то матушка твоя родная, — подальше, куда нить на задворки разума. А чего? Говорю же, член стоял так, что мне казалось, меня ща на хрен разорвёт.

Чёрт его знает, быть может всё от того, что в какой-то момент я почувствовал свою власть над распростёртой подо мной женщиной. Уже с неким чувством собственного физического превосходства мужчины над женщиной, я лениво пресекал её попытки перевернутся подо мной или сбросить меня с себя.

И... Хм... Но мне снова показалось, что именно тот факт, что эта женщина моя родная мать... Да, именно это возбуждало меня ещё сильнее, как это не странно и не противно человеческой природе. Но именно это внезапно придало всему происходящему особый острый непередаваемый вкус. Ведь помимо прочего, что я всегда всем сердцем искренне любил эту женщину, мою ненаглядную обожаемую мамочку, но её авторитет, её власть, её воля всегда довлели надо мной, бесспорная и непререкаемая.

Но теперь, с той самой ночи на корабле Греха, аки узы вассальной зависимости вассала от сеньора, за эту неделю ореол материнской власти надо мной, и даже её неприкосновенность в моих глазах были развеяны в пыль, разбиты в дребезги. Да, наверное, и странно было бы, если бы этого не случилось, после того, как я воочию убедился КАКОЙ может быть моя мама. И как быть, если теперь, вопреки всему и вся, не желая терять мать, я хотел прежде всего видеть её своей любовницей?

Это был самый настоящий ядерный революционный взрыв в моём сознании. Звучит, не спорю, пафосно. Но ведь речь идёт о тысячелетнем табу, как тут не крути.

Думаю, немаловажным тут было и то, что, конечно, же я не сомневался, что несмотря ни на какие угрозы, мамочка не в жизнь ничего не расскажет Марку, даже не заикнётся и моём неподобающем поведении.

С каждой минутой наша с ней возня на диване заводила меня всё более. Мне просто нравилось демонстрировать ей свою силу, — что, вот он, пришёл тот день, — я сильнее её, и она ничего не может с этим поделать. Хм... Разве, что только просить у меня милости. Но её тело в моих руках, её беспомощность, её запах... Чёрт... Кто бы тут смог остаться спокойным?

Прижав ее своим телом к дивану, я принялся, шалея от того, что творю ней, тихонько оглаживать ее бедра. Знакомое, испытанное ещё ванной чувство, — всё-таки она мне не чужая, не посторонняя женщина, — а значит непреложный факт, что она не может мне принадлежать звучит совсем не, бесспорно.

— Да, чем я хуже, в конце концов, этих проклятых троллей!?, — в бешенстве вырвалось из меня вся суть терзающих меня противоречий, — почему!? Почему, им ты можешь принадлежать, а мне нет!?

Особо и не скрывая уже от неё своих намерений, с силой и с бескрайним удовольствием прижимал каменный член к её ягодицам.

Словно, норовистая лошадка, не желавшая терпеть над собой насилие, мама яростно забрыкалась подо мной, но я ее крепко держал, навалившись на её сочную сдобную фигурку всем своим весом, прижимая её к дивану. Тот отчаянно скрипел под нами, должно быть, в унисон злому напряжённому маминому сопению выражая своё неудовольствие таким столь непочтительным отношением отпрыска к собственной родительнице.

И, потрепыхавшись пару минут, — пока моя наглая ладонь проникнув под её ночнушку и беззастенчиво, назло всем её брыканиям, гладила её мягкий животик, — мама окончательно выбилась из сил и уже просто взмолилась:

— Майкл... Да, что же ты делаешь? Прекрати..., — её дыхание сбилось и горячий шёпот прервался на какой-то миг, — да, прекрати же ты! Я же твоя мама!

Это было невозможно. Это было невероятно. Но я ответил ей очень легко и небрежно, а главное кратко:

— Вот именно..., — с каким-то самоуверенным удовольствием протянул я, — ты МОЯ мама!

И из меня снова вырвалось:

— В отличие от тех уродов, что трахали тебя на корабле!! Ты МОЯ! МОЯ! МОЯ! МОЯ!

Меня возбуждала именно эта женщина, моя мать. Да и к слову сказать, чем больше я ее лапал, тем больше распалялся и тем меньше соображал. Остатки разума и совести уступали место страсти и похоти. Черта невозврата однозначно уже была где-то позади. Я был, как будто, пьяный. Возбуждение хлестало через край.

Потихоньку моя ладонь под её ночнушкой поползла выше, и начала мять ее грудь. Это было обалденно. Охренительно! Вот так вот запросто тискать и мять мамкину сиську... Нет, нет, это просто невозможно словами описать.

Я больше не мог терпеть, и спустившись коленями на пол, следом за собой, словно куклу, стащил и мать, сноровисто умастив её животом на диване, а коленями на пол. Она почти и не сопротивлялась, пока до неё не дошло, что я по сути поставил её в весьма интересную для воображения позу.

Видимо стоять раком ей совсем не улыбалось.

— Майкл... ты совсем рехнулся! — пробормотала она, скорее уже на автомате, нежели действительно надеясь меня образумить.

Но как бы то там ни было, она снова рванулась и в этот раз чуть не вырвалась. В самый последний момент, опять прижав её своим телом к дивану, я схватил её руки за запястья и только так удержал её на месте. Какое-то время мы сопели в унисон, пока я неумолимо заводил сопротивляющиеся мамкины руки ей за спину. Наконец, скрестив её запястья сзади у неё же на пояснице, я прижал их своей ладонью к её спине. Ну, чтобы освободить свою вторую руку... В конце концов, мне же надо как-то стащить с неё трусики.

Да, к сему моменту, сомнений больше не было ни на йоту. Я знал, чего добиваюсь и решительно был готов это получить от своей мамочки.

Теперь вся ее задница была в моем распоряжении. С немым восторгом я сжал мамкину упругую ягодицу. Она недовольно повела попкой.

— Майкл..., — это уже был чуть ли не стон, — да, подожди ты... Давай, поговорим! Мне очень-очень стыдно... Что ты узнал о... том, что было на «Королеве Желаний».

Ба! Теперь она хотела поговорить со мной

Но вот как-раз-таки ждать и говорить я больше не мог и не хотел. Наша с ней возня окончательно довела меня до белого каления.

— Мама..., — выдохнул я, — перестань... Будь снова моей Лесной Нимфой! Там ты сама просила меня быть решительным! Помнишь?

Я рванул полы её ночнушки вверх, оголяя мамкину задницу и бёдра. И вот её загорелая аппетитная задница, округлыми упругими полушариями маячит в полумраке комнате. Моя ладонь снова сжала женскую плоть, пальцами впиваясь в упругую тёплую мякоть.

— Майкл! — она пыталась, чтобы её голос звучал твёрдо и уверенно, но это трудно делать шёпотом. Она по-прежнему, так и не решилась даже и голос то поднять. Я лишь только хохотнул в ответ на это.

Невесомые трусики-верёвочки не могли служить достойной преградой для решительной атаки на мамкину святая святых. Чувствуя, как мои пальцы, избавляют её от этого последнего, пусть и хлипкого бастиона, мама едва ли не озверела, отчаянно закрутила задом из стороны в сторону, забрыкалась, забилась. В какой-то миг всё это стало походить на самое настоящее родео. Но всё было тщетно. Моя ладонь, без особых усилий прижимала её запястья к её пояснице. Вторая ладонь так же легко порвала резинку женских трусиков, и они невесомым облачком скатились по маминой ноге к полу.

Мама, в ответ на это, запоздало попыталась сдвинуть ноги и, хотя бы так преградить доступ к своей киске, но я предупредительно поставил свои колени между ее ногами. Ей только и оставалось, что глухо застонать от безысходности и опять с тихим ужасом приглушённым шёпотом повторить-воззвать ко мне: «Майкл... «. Впрочем, всё так же тщетно, как и все прошлые её мольбы в мой адрес.

Мало того, я раздвинул свои колени на полу шире, тем самым раздвигая в стороны и мамины ноги, таким ходом конём раскрывая перед собой, словно, раковину, и мамину

попку, и её лоно. Мама сопротивлялась, на её ягодицах от напряжения заиграли очаровательные ямочки. Но меня это лишь более раззадоривало.

С каким-то благоговением я опустил ладонь между мамкиных ягодиц, пальцами нащупывая её лоно. Её киска была гладко выбрита. И почему-то, мысль о том, что моя мамочка бреет свою киску, так же, как это делают глянцевые порно модели, заставило мой член напрячься с новой силой.

Не задумываясь, я принялся ласкать пальцами ее половые губки, нащупал нежный бугорок её клитора. От осознания того, что я столь бесцеремонно балуюсь с киской родной матери, мне казалось, что я близок к обмороку. Нежная плоть святая святых моей мамочки заставила меня трепетать в немом обожании. Меж тем мои пальцы нашли вход в любовный грот моей матери и без сомнений устремились внутрь, медленно и неумолимо.

— Ну... не надо... — в полном смятении застонала мама, чувствуя внутри себя мои пальцы.

Внутри неё было гладко и сухо. Но несмотря на юный возраст, я представлял себе, как должно обращаться с женским лоном. Мои пальцы нежно и неторопливо принялись ласкать мамину пещерку, ощупывая изнутри каждый миллиметр нежной плоти.

Но несмотря на мои старания, мамкина киска упорно не хотела влажнеть. Сокрушённо покачав головой, я извлёк свои пальцы из мамы, обильно облизал их и медленно водрузил их обратно, медленно засунув их до самого конца. Проделав этот несколько раз, я тщательно смазал её лоно, полностью осознавая, что готовлю свою мать для приема моего члена.

— Майкл... — жалобно всхлипнула уже в который раз моя мамочка, — я же твоя мама... А, как же Марк!

— Мама..., — передразнил я её тон, — а как же твой сын? Тоже тебе не чужой...

Не знаю, что уязвило меня в её словах. Но я опять почувствовал укол раздражения. Резко выдернув пальцы из матери, я смачно наотмашь, шлёпнул её по ягодице, так что она вскрикнула от боли.

Я отпустил её руки и опять сжав в кулаке её волосы, дёрнул её голову к себе, заставил сильно прогнуться в пояснице назад:

— Марк, говоришь, — недовольно пробормотал я, — с Марком я боролся, чтобы ты была со мной... Или ты забыла? Не смей меня, укорять, слышишь? Я очень люблю тебя, мама! И я люблю Марка... Но мама... Не смей говорить со мной о стыде и морали. Уж не тебе и Марку учить меня морали! Я знаю, что поступаю плохо! Знаю! Знаю! Но... Но... Я хочу тебя! Это сильнее меня!

Это вырвалось у меня, само собой. На одном дыхании. Гнев и обида, то что я сам от себя прятал где-то глубоко-глубоко внутри, теперь выплеснулось одним порывом.

Я ещё раз больно рванул её за волосы:

— И в отличие от Марка, мама! — грозно выдохнул я ей в самое ухо, — я никогда-никогда никому тебя не отдам, ты поняла, меня?! Никаким троллям! И никаким другим уродам! Никому! Потому, что ты МОЯ мама! Моя!

Ей было больно, но она торопливо и испуганно мелко закивала головой, насколько позволяла моя рука, державшая ей волосы в плену мёртвой хваткой.

Из меня так и хлынуло. Да, эта женщина могла принадлежать только Марку. И я ничего не имел против этого. Но мириться с тем, что ей обладает кто-то ещё? Только сейчас я врубился, как махровая дремучая ревность полыхает внутри меня. Ревность и какая-то самая настоящая детская обида!

— Ты слышишь меня, мать?!, — рычу я ей в темноте, — никаких, млять, троллей! Слышишь!?

Я рывком сорвал рванул вниз с себя трусы, — мой вставший член мгновенно вытянулся каменной несгибаемой мачтой во весь свой рост.

— У тебя есть я! — я сжал член у самого основания и словно булавой, шлёпнул им по женской ягодице...

Мама только каждый раз вздрагивала всем телом и громко всхлипывала, даже не делая попыток к сопротивлению.

Впрочем, когда, всё также, словно копьё наперевес, сжимая огромный негнущийся член в кулаке я упёрся им в её киску, мама, будто встрепенувшись от шока, приняла последнюю самую отчаянную яростную попытку предотвратить неизбежное, буквально взбеленившись.

Но я снова удержал её, мою спесивую ретивую лошадку, упорно не желавшую принять неизбежное.

— Майкл..., — вдруг выдохнула она, — только не в киску... Пожалуйста... Я умоляю тебя... Это... Это... Неправильно...

Я колебался не больше пары секунд. В этом я не мог перечить своей маме. Хоть, пожалуй, такая избирательность, наверное, и покажется весьма странной.

Я упёрся налитой напряжённой головой в тугое темнеющее колечко и неспешным мощным накатом вошёл в неё, медленно вогнав свой раскалённый жезл в неё до самого конца, пока мои бёдра со звонким шлепком не печатались в её ягодицы. Не знаю, как я умудрился, тут же не кончить. Мой член пульсировал в тесноте прямой кишки родительницы. Анус моей матери снова оккупирован мной. Как и в первый раз, ощущение обладанием своей матерью было феерическим.

Да и мама, едва я вошёл в неё, с тихим вздохом обмякла, поникла, отдавшись на милость победителю, очередному своему обладателю. Я склонился к её макушке, — её влажные волосы были по-прежнему в плену моего кулака, — вдыхая аромат ей волос. Мои губы коснулись ей шеи, я легонько укусил рогозовую мочку нежно ушка.

Я чувствовал, больше мама не будет сопротивляться. А потому, уже без всякого страха, отпустил её волосы, чтобы обеими руками поудобнее обхватить её широкие стройные бёдра.

Я брал её неспешно, давая нам с ней возможность привыкнуть друг к другу. Да и надо сказать, я пребывал в каком-то тумане, всё ещё не веря, что всё это действительно происходит. Ну... Без всяких масок там и считай без всякого принуждения или насилия. Я и мама, вот так вот запросто, без обиняков, занимаемся любовью. Мой член, распираемый от желания, методично входит в задний проход матери. И уж не знаю, почему, — то ли рефлекторно, то ли мамка против воли стала заводиться, — но уже после полудюжины моих глубоких и ритмичных вторжений в самую её глубину, мышцы ее ануса, как оно и положено, напряглись, сжав меня в любовное плотное кольцо, старательно доили напрягшийся член.

Ощущая себя полным победителем и повелителем ее тела, я трахал эту покорившуюся мне женщину, она принадлежала мне. Моё тело напряглось до последней жилки напряглось. Мышцы стали твердыми как сталь. Вцепившись руками в бёдра матери, я всё ритмичнее двигал бедрами, всё резче вгоняя в мать каменный член, с упоением наслаждаясь и смакуя каждый миг нашего соития. Её зрелое сочное тело изгибалось в такт моим толчкам, красивая стройная спина красиво изгибалась, когда я в очередной раз вторгался в её глубины

Мама лежала лицом уткнувшись в диван, внешне как будто, безучастная ко всему, что я с ней вытворял. Впрочем, сейчас меня мало волновали её чувства. Я был поглощён только своими ощущениями, утопая в океане кайфа.

Я продолжал старательно иметь её, исполняя свой, — как тут правильно подобрать термин? — скорее не супружеский, но некий сыновий долг, который, сейчас я в этом не сомневался, впредь я буду стараться исполнять, как можно чаще, быть может по несколько раз в день. Потому, что именно этого я жаждал сейчас больше всего в жизни.

Я снова запустил руку в её волосы, но теперь уже нежно, приподнял ее голову, и провел ладонью и по ее лицу. Её губы так же послушно разомкнулись, пропуская мои жадные пальцы к себе в рот.

Ни о каком сопротивлении уже не могло быть и речи, я неспешно любил маму уже даже и не пытаясь её держать, и в целом всё происходило так как будто всё это было с её полного согласия. Мои руки медленно блуждали по мамкиному телу, лаская его выпуклости и округлости. Приподняв её за плечи, над диваном, я жадно сжал в ладонях её тяжёлые груди.

Вот тут-то я почувствовал, что пик близок. Не в силах сдержать эмоции, и нежданно нахлынувшие самые нежные и тёплые чувства к женщине, дарившей мне такое наслаждение, я горячо зашептал ей в ухо:

— М-амочка... Моя мамочка... Я так тебя сильно люблю, мама, — резко, со всей силой вонзился в нее до самого конца.

От неожиданности она вскрикнула, ещё сильнее прогнувшись в спине.

Но для меня всё мироощущение сейчас сосредоточилось где-то в одном единственном месте, в разбухшей твердой головке члена, которая вот-вот была готова взорваться. Моя любовная атака приобрела бешеный темп. Почувствовав приближение самого приятного и греховного момента, когда я снова изолью в родную мать своё семя, я снова быстро обхватил её бёдра, продолжая лихорадочно, что называется без оглядки, натягивать на себя покорную мне женщину.

Звонкие частные шлепки моих бёдер о мамкины ягодицы весело спорили с жалобным громким скрипом пружин дивана.

Я снова бурно и мощно изливаюсь в материнские глубины, заливая её прямую кишку спермой едва ли не до краёв.

Какое-то время мы недвижно лежим вот так. Мы оба тяжело дышим и приходим в себя.

Чуть позже, я вышел из мамы. Я обхватил её за плечи и мягко, но настойчиво опрокинул её на спину, на мой диван. Вот оно ЕЁ тело... Столь желанное, теперь доступное и обнажённое, оно было в моей власти. Я со смаком и вожделением принялся мять ее большие груди. Я покусывал их, сосал большие соски. Я целовал её бёдра и ляжки. Раздвинув ей ноги, я стал медленно вводить и выводить сведённые вместе три пальца руки в её киску, глядя как она растягивается под моим напором. Мама не сопротивлялась, вообще никак, но даже и не пыталась отвечать на мои ласки. Как будто смирившись со своей участью, она решилась полностью отдать в мою власть своё тело.

Я долго так забавлялся с ней, наслаждаясь её красивым телом. Как это ни странно, но в конце концов её киска увлажнилась. Я усмехнулся. Вот оно! Да и мой член снова начал оживать. Ну, ещё бы... Я целую неделю томился по ней и исходил слюной.

Я шире раздвинул её бёдра, расположился между ними и лёг на маму сверху. Её ладошка торопливо нырнула вниз, закрывая от меня её киску. Но это она зря, я и не собирался покушаться на материнское священное лоно. Я потянулся было к её губам, чтобы поцеловать, но она отвернулась.

— На корабле мне безумно понравилось с тобой целоваться., — тихо и совершенно серьёзно сказал я ей. Но она ничего не ответила, повернув голову набок и уставившись глазами в стену.

Приподнявшись, я взялся за её ножки и расположив её ступни у себя на плечах, я схватил мамочку за бёдра, подтягивая её к себе и упёрся восставшим членом в колечко ануса, из которого ещё сочилось моё семя.

Я медленно вошёл в неё. Да... Несмотря на недавнее вторжение мамина прямая кишка совсем даже и не растянулась. Наоборот, щедро политая моим семенем, её попка, уже второй раз за вечер содомируемая мной, ещё более податливо принимала меня в себя. Горячая и влажная, она доставляла мне неописуемое наслаждение. Я всё более исступлённо я вгонял свой член в горячий материнский зад. Иногда мама тонко вскрикивала, я кротко тут же сбавлял темп, но надолго меня не хватало. Я был всё ближе к вершине блаженства.

В итоге, я навалился на неё, согнутую в три погибели, в моих объятиях и мощно и размашисто накачивал её, сжимая её бедра в ладонях. Мамина попка, казалось, жарко обнимала меня, принимая в себя мой член. Иногда, вогнав в маму член до упора, пригвоздив её к дивану, я замирал и немного передохнув принимался трахать маму с новой силой. Я хотел заставить её испытать оргазм. Чтобы она кончила против своей воли, чтобы окончательно покорить и поработить её. Так, как это было на пароходе. Чёрт, там же мне это удавалось без проблем.

Но, нет, не сегодня. Сегодня мне это оказалось не под силу. Долго лавируя на самом пике, в конце концов, я оглушительно взорвался, излив в маму, словно вулкан, наверное, целые литры своего семени.

Обессиленный и опустошённый, я долго лежал на спине, умиротворённо разглядывая застывшее тени на потолке от света из окна.

Мама лежала рядом, чуть дыша, свернувшись клубочком, даже не удостоив меня ни единым взором. Она не пыталась встать, заговорить или вообще сделать что-либо. Я же, несмотря на накатившую усталость, чувствовал себя полностью умиротворённым и удовлетворенным. Мама не двигалась, она лежала на боку, спиной ко мне.

— Мам... Ты обиделась на меня..., — тихо проговорил я.

Я ожидал чего угодно, но она покачала головой:

— Дурак... Я всю неделю от стыда перед тобой умираю... Вот и злюсь на тебя... Вот ведь, дура, и чего я на тебя на этом проклятом пароходе так повесилась? Представляю, что ты теперь о нас с Марком думаешь...

Я аж остолбенел:

— Мама? Но...

Она опять усмехнулась:

— Дурак... Думаешь, ты меня тут сейчас силой взял? Хотела бы, Марка бы разбудила уже десять раз. Уж он бы тебе устроил...

Я молчал, не зная, что сказать.

— Просто, что дальше, Майки? Как мы дальше жить будем? Предлагаешь, мне с Вами обоими жить, с тобой и Марком? Или тайком от мужа с сыном спать?

Она села на диване, натягивая свою ночную рубашку, сбившуюся на её шее, обратно на свою грудь:

— Уф... Где мои трусы..., — она принялась шарить руками по дивану, — вот, куда ты их дел?

— Угораздило же меня. Подумать только... Сын родной со мной невинности лишился...

— Но, мама...

— Что, мама? Думаешь, я теперь спать с тобой буду? Ошибаешься... И поверь, попробуй ещё раз... нечто подобное со мной провернуть... очень пожалеешь!

Это мне очень не понравилось.

— Мам... Я не уверен... Я только о тебе теперь и думаю, — честно сказал я.

Мама в темноте шлепнула себя ладонью по лицу:

— Ну, вот сам себя послушай, а? Я же мама тебе! Ох, ну и угораздило же меня. Ты пойми... Там на «Королеве» это всё не всерьёз. Дурацкие игры. Я тебя не виню. Чего уж там, сама во всём виновата...

Она помолчала:

— Я твоя мать, а ты мой сын. То... что между нами произошло... Это неправильно. Так быть не должно. Как же мы дальше будем жить, ты подумал об этом? А как же Марк? Пойми, мы должны забыть всё это и жить дальше.

Я угрюмо молчал.

— Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что больше этого не повторится. Слышишь, Майки?

Я лишь сопел, глядя на неё с самым обиженным видом. Я понимал о чём она говорит. Но... Просто не мог пообещать такое и всё тут. И пусть хоть трава не расти.

Мама печально вздохнула, взъерошила мои волосы:

— Тогда мне придётся серьёзно поговорить с Марком. Мы одна семья, сын. Я не могу ТАКОЕ скрывать от него... И быть может, ты сейчас рассмеешься, но я верная жена...

Я не рассмеялся, но от саркастической ухмылки не сдержался. Мама в ответ, правда, даже улыбнулась, совсем не расстроившись моей реакцией:

— Ну, вот, я же говорила... Но говорю же тебе... Наши с Марком похождения, это всего лишь игрища! Это всё не в серьёз! — она выругалась, — я даже не знаю, как тебе всё это объяснить! Мы с Марком любим друг друга! И я не могу ему лгать! И не буду! Ты слышишь меня?

Я недоверчиво покосился на неё:

— Ты не расскажешь Марку, — проговорил я.

Её левая бровь поползла вверх:

— Поверь, расскажу... Завтра же утром! Я не буду врать Марку! Прошу тебя, пообещай мне! Или твое обещание или утром я все расскажу Марку!

— Ты не расскажешь Марку, — убеждённо повторил я.

Мама вздохнула, повела плечиком:

— Расскажу, сын, расскажу...

Но я ей всё равно не поверил. Зря...

Утром мне пришлось об этом пожалеть...