Глава шестая.

Я лежал на больничной койке, ягодицами вверх, симпатичная медсестра втыкала мне раствор пенициллина. Процедура «иглоукалывания» — окромя таблеток, микстур, мне была назначена каждые четыре часа, независимо, день это или ночь, а так как здесь я находился вторые сутки, то моя задница уже изрядно пострадала.

— Больной, расслабьтесь! — проговорила медсестра, медленно, «садистки», вводя инъекцию, — Вы так напряжены — иглу сломать можно! Вот, тогда, действительно, будет больно.

— Полагаете, сейчас мне приятно? — спросил я.

— Потерпеть-то можно. Какие вы, мужики, всё же нытики! Метр восемьдесят с лишним, а уколов боишься. Готово. Надевай трусы, поворачивайся.

Я подчинился. Она, при мне, сломала одноразовый шприц и положила в пакет, где уже лежали два стеклянных флакончика, из содержимого которых и сделан был раствор пенициллина.

— Замужем? — спросил я.

— А зачем тебе знать? — улыбнулась она, снимая перчатки, тоже в целлофановый пакет.

— После того, что меж нами произошло, ты просто обязана пойти со мной в ЗАГС!

— Тогда, не замужем...

— А звать?

— Таня...

— Ночью, ты будешь дежурить?

— Я. На сутки заступила.

— Приходи...

— Конечно, приду. В два и в шесть — укол.

— А ты в три приходи.

— Зачем?

— О жизни поговорим...

— Ну, если только поговорить... о жизни.

Таня снова улыбнулась и пошла к дверям из отдельной палаты, которую мне устроила Гелена, как только узнала, что я угодил в кожно-венерологический диспансер не с каким-либо сифилисом, а с «рожей», — болезнью, не передаваемой половым путем, что косвенно подтверждало мою к ней честность.

Гелену не устроило, что кожное отделение и венерологическое находятся в разных корпусах больницы. Звонок жены мэра главному врачу и меня поселили вообще отдельно, в инфекционном боксе со всеми удобствами.

Хорошая баба, Гелена. С этой мыслью, я остановил Таню.

— Придешь?

— Если свободное время будет... — бросила она, уходя и прикрывая за собой дверь.

В который раз я осмотрел свои руки, они не обожжены, но кожа на них была красного цвета.

Когда меня привезли в больницу на скорой, руки весили по тонне каждая, и висели плетьми, выворачиваясь из плечевых суставов под собственной тяжестью. Таблетки, микстуры, уколы помогли — руки мне подчинились, но краснота на коже запястий, кистей пока осталась.

«Как у ветерана, деда Тины», — подумал я. В яйцах так скрутило, поднялось выше, в животе забурлило, что чуть не вырвало. В глазах потемнело...

****

— Какого рожна меня отстранили от полетов! — кричал я, и не я в то же время, следуя с перевязанной рукой по коридору, за щупленькой девушкой в медицинском халате, не по её маленькому росту, и косынке. — Кто у Вас старший?!

— Не кричите, товарищ военный. Вы же раненый... — ответила девушка, похожая на медсестру Таню.

— Я спрашиваю, кто у вас старший?!

— Военврач Сполохова.

— Ведите меня к ней.

— К ней мы и идем, а вы кричите...

Мы зашли в кабинет, глаза резанула заполненная полуденным солнцем белизна. Буквально все стерильно-белое — окна, стены, кушетка, шкаф со стеклянными дверцами, стол за которым сидела женщина в белом халате и колпаке. На фоне всего ослепительно-белоснежного, её синие глаза, осыпанный веснушками нос, алые чувственные губы приобретали резкие очертания.

— Вот, Алиса Сергеевна, привела. Я уж и не знаю, что с ним делать! Кричит и кричит. Требует отправить его обратно в полк. Разве ж я могу?!

— Хорошо, Таня, идите... — проговорил военврач. — Я сама разберусь с товарищем старшим лейтенантом.

— Уж разберитесь! — ответила Таня и оставила меня, закрыв за собой дверь в кабинет.

— Покажите ранение... — спокойно проговорил военврач.

Я протянул ей правую руку с закатанным рукавом гимнастерки, перебинтованную до локтя. Она взяла со стола ножницы, разрезала бинты. Осмотрела.

— Сустав не задет, лучевая кость тоже, но в рану попала деревянная щепа, что вызвало нагноение.

— Это кусок обшивки моего И-16. Откололся от пулеметной очереди вражеского самолета.

— А вы деревяшку вытащили и никому не сказали, так?

— Немцы Минск бомбят! А меня от полетов отстранили. Вы это понимаете? Красавица вы моя, рыжая!

— Товарищ старший лейтенант! Во-первых, присядьте к столу. Мне вас надо осмотреть более детально.

Я сел на стул, закинул ногу на ногу и предоставил Алисе руку.

— А во-вторых? — спросил я.

— Во-вторых, я военврач третьего ранга, капитан медицинской службы и старше вас по званию, — осматривая рану, ответила она.

— А в-третьих?

— Есть и в-третьих... Я не ваша рыжая красавица.

— Дайте направление в полк!

— Нет. Сами виноваты, вовремя бы обратились, а теперь нужно хотя бы день посмотреть, не начнется ли новое нагноение. Идите в перевязочную. И если не будете кричать, требовать — завтра отправитесь летать, бить врага.

Я — не я, встал и пошел к двери.

— Минск уже взяли, — тихо проговорила она. — Сегодня по радио сообщили.

Резко обернулся, скрипнув яловыми сапогами. Военврач Сполохова — Алиса, стояла ко мне спиной и смотрела в окно. Сняла колпак, огненно-рыжие волосы, косой, заплетенной кудряшками, упали на белоснежный медицинский халат кровавым потоком...

****

— Антон, просыпайся! Ну же! Я с таким трудом к тебе пробралась, а ты спишь.

Я открыл глаза. Рядом с кроватью сидела Вилка с полным пакетом, из которого торчал багет и крышка бутылки минералки.

— Ох, и перепугал ты меня! Звоню в двери — никто не открывает, на сотовый — не берет! Слышу, вроде, шорох в прихожей. Пришлось МЧС вызывать, дверь сломать. Лежишь голый, то ли живой, то ли мертвый. Застонал. Говорила я тебе, не шути с «рожей»!

— Спасибо, Вилка.

— Гелене, как поправишься, скажи спасибо. Смотри, как она тебя устроила, прямо хоромы одноместные! Я вот, тебе кое-чего из того что любишь, принесла. Колбаска, сыр... много вкусного... Потом посмотришь.

— Привези мне одежду...

— Это зачем? Сейчас мимо поста проходила, медсестры шушукались. Твой «красавчик» уже и здесь на женских глазках отметился.

— Не до этого, Вилка!

— Совсем плохо? — она улыбнулась.

— Не знаю. Ты говорила, что у тебя одна прошедшая любовь — чародейка.

— Говорила — косит под чародейку...

— Но... в знаках разбирается?

— Это — да. Знаки солярные знает, толковать умеет.

— Приведи меня к ней.

— Ты ж в больнице...

— Помоги сбежать...

— Сдурел?! Я, можно сказать, тебя с того света вынула, а ты с моей же помощью хочешь опять туда отправиться?

— Понимаешь, Вилка, вот уже который день я живу двумя жизнями. Одна моя, другая — ветерана Великой Отечественной войны. Но, его жизнь приходит ко мне беспорядочными лоскутами, обрывками — ничего не понятно. И чтобы разобраться, нужна тетрадь, которую мне ветеран давал, но я — бабник, циник и эгоист, не взял.

— Так давай адрес того ветерана, я поговорю с ним и привезу тебе его тетрадь.

— В том-то и дело, ни адреса, ни ветерана, ни тетради не существует. Нет в природе и Тины — девушки, что дала мне кисет с кореньями, вышитый солярными знаками. И разобраться в моем бреду может только чародейка.

— Нашей газеты начитался?

— Вилка, ты же кисет видела! Знаки!

— Видела. Кстати. Я его принесла, — она подала мне кисет. — Валялся в прихожей, рядом с тобой.

— Чего тогда спрашиваешь — зачем?

— Ну и, как ты себе представляешь побег из элитного отделения кож-вен-диспансера?

— Пока не знаю. Поговорю с Таней. Может, она поможет.

— Таней?

— Местной постовой медсестрой.

— А это та, что твоего «красавчика» хвалила. Теперь я спокойна за тебя, Антон. Он в надежных руках.

— Смеешься?

— Немного. Ладно, я побежала. Одежда завтра, в приемные часы.

— Сегодня. Таня утром меняется.

Вилка посмотрела на время в сотовом телефоне.

— Сорок минут... Успею. Слушай, может замуж за тебя выйти? Ни одна женщина для тебя так не старается.

— Я не признаю платонических браков.

— Да ты прав, в нашем случае дружба надежнее. Жди меня, мой милый дрочер. Очень жди, и я вернусь!

Вилка встала, сделала взмах согнутых в локтях рук в сторону двери и исчезла из палаты, оставив мне огромный пакет с продовольствием на три дня.

Иногда, мне хотелось её трахнуть, казалось, что я обделяю вниманием верную мне женщину, но вовремя останавливался, понимая, что в моих сексуальных достоинствах, она не нуждается и это только разрушит нашу дружбу, которой я дорожу гораздо в большей степени, чем случайным перепехоном.

Вилка, до окончания приемных часов, не успела собрать мои вещи, разбросанные по углам холостяцкой берлоги, — сам бы я их, вообще, искал до утра, но передала с Таней. Мне даже не надо было намекать дежурной медсестре о побеге, они с Вилкой сами обо всем договорились.

Встреча была назначена на четыре часа утра в сестринской комнате.

В два часа, Таня, сделала мне укол — последний или крайний, и как-то быстро меня покинула, нанеся моему мужскому самолюбию глубокую рану. Я оделся, лег на кровать и в полной темноте стал ждать время побега.

Задремал...

****

Меня разбудили всхлипы девичьего носа. Встал. Памятуя о первых днях войны, на всякий случай сразу натянул форму, сапоги. Вышел из палаты.

В длинном с белыми сводами коридоре старого здания на подоконнике большого окна сидела маленькая щуплая Таня, сжавшись в белый комок длиннополого медицинского халата и косынки с красным крестом.

Подойти незаметно не удалось, скрипнули яловые голенища, она бросила на меня заплаканный взгляд.

— Тань, ты чего? Обиделась, что я на тебя накричал?

— Еще чего... — ответила она, вытирая слезы.

Я подошел и приобнял, она доверчиво прильнула ко мне.

— Раненые прибывают и прибывают... — пробормотала она. — Раны — одна страшнее другой! А у меня всего двухмесячные курсы! Алиса Сергеевна шесть часов из операционной не выходит.

— Война...

Таня отняла от моей груди заплаканное лицо.

— У меня жених пограничник. Как вы думаете, товарищ старший лейтенант, он жив?

— Жив! Воюет... — сам от себя не ожидая, ответил я.

Во мне было два человека я — бабник, циник и эгоист и тот второй, ветеран, которого, я не знал, но с недавнего времени очень захотел узнать. И я — бабник, сейчас себе не нравился. Но именно в этой своей ипостаси, я знал со школы, какие тяготы легли на плечи советских пограничников в самые первые же часы войны.

— Конечно, жив, Тань, — задумчиво повторил я.

Она улыбнулась, вытерла с девичьих щёк слезы и посмотрела в окно.

— Утро. Светает, товарищ старший лейтенант.

Я кинул взгляд на небо. На западе, вдалеке, было еще темно, с востока лучи зари, скользя по крыше, слабо освещали двор больницы...

С предрассветного неба, прямо на нас пикировало четыре 87-х Юнкерса.

— Лаптёжники! — закричал я. — Таня! Беги к Алисе Сергеевне, спасайте раненых! Сейчас начнется...

И началось. Разрыв первой авиабомбы во дворе больницы вынес стекла в окнах длинного коридора, осыпая ими бежавшую к операционной медсестру. Я выскочил в разбитое окно и, понимая всю бесполезность, стал стрелять по Юнкерсам из нагана — за Таниного жениха, за всех, кто уже погиб и еще погибнет.

Сколько раз, я смеялся над таким бестолковым проявлением храбрости, сидя в удобном кресле и смотря кино, а теперь сам кричал «За Родину!» и стрелял, пока не кончились патроны.

Юнкерсы раскрутили «карусель», начался настающий ад. Помню, отобрал винтовку у оторопевшего красноармейца охранения, отправил его спасать раненых, снова стрелял.

Алиса отдавала приказы: санитарам и легкораненым — сносить тяжелораненых в подвалы с толстыми стенами старого здания, медсестрам, прямо под огнем, оказывать помощь тем, кто попал под авиообстрел. Сама она не пряталась, ни от бомб, ни от пулеметных очередей пикирующих юнкерсов, ее операционный халат был забрызган кровью, она потеряла косынку, огненно-рыжие волосы, локонами, растрепались по плечам.

В винтовке патроны тоже кончились, я отбросил ее и увидел Таню. Она лежала на земле, неестественно раскидав ноги, подломив руки, смотрела в небо чуть загнутыми ресничками закрытых глаз. На девичьей груди, ярко-красным пунктиром на белом, не по росту, медицинском халате, было три точки с подтеком.

Я упал на колени, приподнял её, и, смотря туда, где кружили юнкерсы, взвыл от бессилия...

****

— Антон! Антон, ты чего?! — вскричала Вилка, лежа на кушетке, подбирая простынь на голую грудь.

На руках, я держал обнаженную и испуганную медсестру, судорожно прижимал к себе...

— Еще только полчетвертого, Антон! — добавила Вилка, — Совсем уж не наглей.

Вспомнил, где видел девушку, что сейчас держал на руках, Вилка мне показывала в редакции фото своей новой знакомой.

Отдавая Таню в ее объятья, сползая по стене, садясь на корточки и оглаживая лицо ладонями, я проговорил:

— Девчонки, вы живы. Не представляете, как я рад за вас!