Глава одиннадцатая.

Женщина или девушка передо мной? Разве можно было понять, если она сидела в длиннополой юбке, льняной кофте, расшитой узорьем красной нити на рукавах и по вороту. Волосы прибраны под расписанный растительным орнаментом платок — концами назад.

«Если в цветастом одеянии, — то молодка или девушка», — порылся я в своих познаниях, словно в сети интернета. На секунду, мне почудилось, что в её черных зрачках мелькнула Тина — она лежала на сексодроме обнаженной, свернувшись в положение эмбриона.

Я приподнял и осмотрел перевязанные руки.

— Прямо курсы санработника, — проговорил, осторожно определяя, мой голос или ветерана? Мой. Это уже был не сон.

— Про курсы, какие сказал — не знаю, а варежки кукле Костроме с измальства плести умела, — ответила она с прищуром. — Вот и тебе сплела, — из тряпиц. Чтобы не расчесывал подживки.

— Подживки?

— Заживает, чешется — знаю...

— Ой, хвастаешься!

— И ничего, и нет! Больно надо! Ты кушать будешь? Остыло уже!

Она поднесла к подбородку глиняную мису и сунула мне в рот кашу, деревянной ложкой.

На мой округлившийся взгляд проговорила:

— Ужель не остудла?!

— Горох!

— Гороховая, а что? С маслицем же! Тебе добавила, сами с Матрёной на воде поели.

— Не ем я горох!

— Ты посмотри, какой барин! С неба, да прямо к нам! Ешь, давай!

Она снова зачерпнула полную ложку и поднесла к моему рту.

— Ну-ка, открывай! Тебе правиться надобно. Коршун, поди, не один на нашу Мать Землю налетел?

— Не один... — я проглотил еще ложку каши. — Боюсь, после такой еды, я вам тут воздух испорчу.

— Ой, испортит он! Не мужик чёль? Ты не стесняйся, проявляй силу богатырскую. Не бойся, носа не поворочу. Хоть мужиком пахнуть будет.

— А что, мужиков нет?!

— Вдвоем мы, с Матрёной, на заимке. В скиту, мало, но всеж мужики были. Да Дед, как «коршуны» летать над нами стали, велел скит покинуть, разбрестись с хозяйством по заимкам. Мы с Матреной сюда пришли, а остальные — кто, где...

— Одного бы хоть с собой взяли. Тяжело без мужских рук?

— Мы привыкши...

— А немцы?

— А что, немцы?

— Если придут...

— Откуда ж им придти?! Если и царская власть, и ваша, советов, — нас искали, да не нашли. Свои не нашли! А немец — пришлый ворог, ему к нам дороги Мать Земля ни за что не покажет.

— По-твоему выходит, мы вороги местные?

— И ничего, и не по-моему! Так Дед говорит. Старые книги.

— Чего ж с дерева меня сняли?

— Ты, давай, кашу ешь и не спрашивай того, на что, я, глупая баба, ответа не знаю.

Скормив мне всю мису, она перекинула угол большого платка наперед и нежно, словно и они тоже обгорели, вытерла мне губы.

— Ничего больше не хочешь? — тихо спросила она, зашумев дубравами в зеленых глазах.

— А чего?

Она слегка покраснела, но пересилила себя и прошептала.

— Того, что после еды бывает! До ямы отвести?

— А... нет. Пока, нет.

— Если что, не стесняйся.

— А одежда моя, где?

— Матрёна забрала. Выстирала, заштопала, одела-раздела тебя... И снова забрала...

— Зачем?

— Так ты же в горячке до лесу подался! Не помнишь?

— Нет...

— Приспичило тебе, ты и сбежал. Нашла тебя у дерева... Точно ничего не помнишь?

— Говорю же, нет! — решил я стоять на своем.

— Не помнишь, и не надо. Матрёне, я то же ничего не рассказала. Стало быть, и не было... Кое-как, тебя обратно на топчан принесли, Матрёна снова и раздела... Чтоб не бегал.

— Ничего не помню, — закрыл я глаза, но чуть щелочку оставил. — Помню только нежность ладони, как пробралась твоя рука под одеяло.

Она покраснела.

— То ж для нужды. Жар у тебя высокий был, уснуть бы! А тут он — столбеет! Ты же обещал забыть!

— Разве такое забудешь...

— Не вгоняй в огонь! Итак, глаза не знаю куда деть.

— Сними платок...

— Чего ж мне перед тобой простоволосой сидеть? Все равно, что голой! В бане чёль?

— А у вас только в бане красоту показывают?

— Жёнка мужняя, то да. Что ж своему не показаться, не зарусалить!

— А девушки...

— То грех! Да и коль надо — иди вечерком к реке да смотри, как девушки после купанья косы расчесывают.

— Разве сказать мне, парню, такое не грех?

— Казать грех! А коль увидит, тоже не грех! Издавна, так повелось. Еще бабушка мне рассказывала, как с дедом в смотрины игралась. Сядет русалкой-Вилой у реки. Волосы расплетет, распушит, а он мимо, под корягой, проплывает. Бабушка вроде и не видит, сама, показывает места свои мягкие да потаенные. На Покров того года дед к бабке сватов заслал, свадьбу и сыграли. А если не покажешься, кто ж тебя сосватает!

— А ты к реке ходишь?

— Хожу, — она опустила взор. — Как же бабе без воды?! А коль волос спутаться — беда, жди мора на скот. Хожу, да только коряг мимо ныне не плывет, неоткуда женихам взяться.

— С такими руками, мне еще долго тебя у реки не увидеть.

— А хочется?!

— Да...

— Ладно. Мой грех будет! Смотри, да только — им не столбей.

Она скинула платок, на левое плечо упала и скатилась на грудь русая коса. Я сразу узнал Тину, тот же с хитринкой взгляд, брови в разлет, высокий лоб, только говор стариной веет.

Глаза Тины заиграли рассветами и закатами... Она заправила за ухо, выбившийся локон, спросила:

— Нравлюсь, соколик, аль нет?

— Нравишься...

Тина посмотрела на сено, которым я был закрыт по пояс. Словно росток, из травинок пробивался головкой член.

— Ярило неугомонный!

— Так нравишься же!

— Алевтиной зови. Вижу, не слепая!

— Можно, просто — Тина?

— Тина? — она подумала. — Что ж, зови Тиной.

— А я Антон. Антошка.

— Антошкой, сыночка кличут! А я тебе не мать! Невеста?

— Если так, то я не против.

— Обговорились...

Тина поцеловала меня в губы три раза и произнесла:

— Не девица, не жёнка, — сосватана бабёнка! Соколик, я верная, не скверная, в работе горяча, в любви охотча. Возьмешь за себя, не пожалеешь. Всё умею — и пою и сею. А как жну! Да караваи пеку!..

— Будет, Тин... Беру...

Она припала к моей груди, стараясь надышаться мной.

— Соврала я тебе, соколик. Нет у нас в скиту молодых мужиков. Последний, — мой отец к моей матери посватался.

— Перестань, я тебя сразу полюбил, как только на дереве увидел.

— Правда?! — она вскинула на меня зеленые глаза со слезинками на ресницах, улыбнулась.

— Да, полюбил... Верь мне.

— И я... Только не думай, что с голоду кинулась! Мать Землю просила: дай мне обласкаться с тобой, когда ты еще в небе с «коршуном» бился. Выполнила она мою просьбу, приняла тебя и мне прямо с Огнем Ярилы отдала.

— Опять Огнь?

— Ярилы-затейника сила! Плохо, когда она из мужика уходит. Стесняешься ты, а нужно гордиться, хвалить Ярилу за соки Рода, что он в избытке тебя наделил.

Я лежал и думал: как мне теперь быть? С одной стороны я сюда и послан — заменить прадеда Тины. А с другой? Я навсегда потеряю Тину, отдавшись Тине, но прабабке той, что сейчас на сексодроме свернулась эмбрионом и ждет своего ухода от меня навсегда.

Они обе были красивы и любили, но одна знала меня, как бабника, циника и эгоиста и все равно любила. В глазах другой, я был летчик, совершивший на ее глазах подвиг. Она любила его — старшего лейтенанта, — не меня.

— Невеста, что жёнка, — проговорила Тина, бросив краткий взгляд на мой прорастающий из сена член. — Не может отказать любому.

— В чем?

— В чем попросишь...

— А Матрёна?

— Ушла силки на мелкого зверя проверить.

— Тин, я хочу тебя приласкать, но руки...

Я испугался. Испугался, как мальчишка, сейчас все произойдет, и я никогда не увижу Тину, которая так смешно взвизгнула, когда нашла презерватив.

— Дай мне свой Огнь испить! — сказала Алевтина, в её глазах зашумели дубравы, поднялась буря, залетали перекати-поле.

Она разметала на мне сено и припала к члену губами... Завертелось всё, закружилось...

****

Раскидав руки, я лежал на сексодроме, Тина сидела у меня меж ног и, словно по сахарному леденцу, кончиком языка бегала по члену.

— Разгадала нас прабабка! Человек соврет, Огнь никогда. Назад тебя ко мне отправила.

— А как же теперь ты?

— Я же с тобой. Вот, целую... — она обхватила головку члена губами, вбирая до паха. Быстро высвободилась, поперхнувшись.

Обтерла ладошками с лица набежавшие слезы.

— Это тебе за верность мне, — снова облизала, — Кончай, давай!

— Тин, кажется, я влюбился...

— Я тоже. Догадываешься в кого?

— В бабника, циника и эгоиста.

Она приподняла голову, прищурилась и чмокнула меня в член. Он дернулся, сперма ударила ей прямо в нос. Тина быстро спрятала его во рту, вылизала. Снова приподняла голову и засмеялась.

— Горохом отдает!..

У меня крутило в животе и когда, она стала пробираться к моим губам, лаская его девичьей грудью, не удержался.

— Тин, я...

Она захватила мои оправдания поцелуем.

Краем глаза, я увидел уже знакомый мне цветастый платок — концами назад.

— Ну, внучёк! Салютом бабку встретил...

— Алевтина?!

Тина уткнулась мне в подмышку, спряталась за меня.

— Я. На кухне сидела. Чего дело молодое обрывать...

Она стояла ровесницей Тины, в наряде из шелковой кофты и длиннополой плотной юбки старообрядки.

— И чего вы с Тинкой, правнучкой моей, тут удумали?.. Рассказывайте всё, не тая и по порядку...