Наглеца, разбудившего меня утром в субботу, я прощу лишь в одном случае — если он будет способен предложить мне что-нибудь послаще, чем блаженное валянье кверху попой меж пляшущих по холостяцкой кроватке солнечных зайчиков. Людей, способных на это, немного, но Мурад, пожалуй, смог бы претендовать на роль главаря этой шайки избранных.

«Брей дырку, через полчаса выезжаю». Напор и деловитость — то, что мне больше всего нравится в мужиках — звенели в каждой букве текстового сообщения, прозвучавшего с кабардинским акцентом в моей немного дурной после вчерашней посиделки по случаю сдачи журнальчика башке. Вот только почему этот джигит никак не запомнит, что у меня там эпиляция?..

Упомянутая в сообщении стыдная, но важная часть меня заныла в предвкушении разврата. Я тронул её подушечками пальцев – деликатно, как музыкант, прикасающийся к изысканному, тонко настроенному инструменту. Сегодня ты всё получишь, милая... Сегодня у нас завершение вынужденного двух-... да нет, ни фига — уже трёхнедельного целибата. Все обычно думают — раз красивый парень, то трахается, небось, каждый день — да как бы не так! Мы себя соблюдаем... Итак — кофе, сигарета, туалет. Для парня с чувственной попой оба значения слова «туалет» — приведение себя в порядок и собственно комнатка с белоснежным другом нередко сливаются воедино — если вы, конечно, понимаете, о чем я...

Ровно через полчаса зеркало в прихожей отразило мои чуть заспанные, не смотря на чашку капуччино, глаза, непослушную белокурую чёлку над ними и легкомысленные шортики на еще не успевших загореть, но безукоризненно стройных ногах.

Дверь подъезда, скрипя проржавевшими пружинами, долго не желала поддаваться полупроснувшемуся телу. Борзое майское солнце чиркнуло бритвой по глазам так, что я невольно прикрыл их рукой. Прижав к бровям ладонь, я оглядел двор.

По всем приметам, лето явно готовилось к решающей схватке. Разномастные пичуги, чувствуя это, самозабвенно верещали. На турнике — доминанте нашего дворика — подёргивался Капыч, услаждая взоры немногочисленных прохожих напружиненным мясным торсом, красной полоской обнажившихся над сползшими трениками трусов, пятнами Роршаха взмокших сквозь футболку подмышек и привычно глуповатой физиономией. Ну вот только тебя мне сейчас не хватало, ага.

Пару секунд поразмыслив, я всё же решил, что обходить двор из-за этого мудака огородами — малодушно, и, гордо откинув челку на лоб, зашагал прямо через спортивную площадку.

Капыч был непутёвым сыном нашей активистки, заполошной С-Того-Светы. Этот тридцатилетний лоб безуспешно искал себя в жизни, не задерживаясь ни в одной конторе более полугода по причине своей удивительной, редкой даже для парня с рабочей окраины, где я вынужденно снимаю свою квартирку, непроходимой тупости. Лишь двум занятиям Капыч посвящал себя вполне стабильно: он бухал и качался. Делал это он, правда, попеременно, стараясь не смешивать — качался, когда дела его шли в гору, и бухал, если жизнь вновь давала трещину. Определить, в какой он нынче фазе было легко по растительности на капычевой физиономии — в непродолжительные дни надежд и устремлений он каждое утро начисто выскребал свою неандертальскую челюсть, ну а если случалось страшное (с позором выпиздили с очередной работы, бросила новая баба, да мало ли неприятностей у дуралея) — мгновенно обрастал черной, с рыжими подпалинами щетиной. Сегодня челюсть Капыча ослепительно сияла.

— Павел! — Капыч эффектно спрыгнул с турника и почесал свой обтянутый серыми трениками бугор, выдающийся настолько, что казалось, его владелец носит под штанами туго набитое баблом портмоне, — Павлентий! Пашок, ну чего зенки-то прячешь! Мама вон тебя вчера весь вечер искала...

С-Того-Света в сущности была славной женщиной, доброй и несчастной, тащившей всю жизнь в одиночку своего обалдуя, но она была бы еще славнее, если бы постоянно что-то не затевала. Прозвище своё она получила после события, случившегося до моего рождения, когда она, вполне еще молодая, но уже ведомая желанием поруководить, полезла, демонстративно оттолкнув электрика, чинить проводку в общем коридоре, словила двести двадцать и рухнула на пол. Бригада скорой помощи не обнаружила признаков жизни, но, когда тело уже несли на носилках к машине, дабы отвезти в морг, среди пасмурного, как утверждают все очевидцы, дня пелену туч внезапно пробило солнце и Светлана Гаврильчик открыла глаза и привстала. Пострадавшая сочла это неоспоримым вмешательством высших сил, после чего ей овладела несколько неразборчивая религиозность. С тех пор, как рассказывали соседи, она подвизалась поочередно в Церкви Святого Муна, у хаббардистов, у каких-то ебанических адвентистов шестьсот шестьдесят шестого дня, в промежутке родила сына, назвав его в строгом соответствии со святцами, пыталась втягивать в религиозные блудняки всех знакомых, до которых только могла дотянуться и чудом лишь сохранила свою квартиру, ну а с выходом на пенсию её общественный темперамент окончательно расцвел махровым цветом. Времена стояли православные и С-Того-Света организовала общественное движение «За милую душу», налегавшее всё больше на нравственность и даже претендовавшее на участие в муниципальных выборах. Где-то вдалеке, за семью туманами, сладостно маячило поглощение милодушцев какой-нибудь небрезгливой парламентской партией. Капыч, как любимый сынулька, закономерно стал одним из фронтменов свежеиспеченного движения.

— Слыхал, Пашок, что в Голландии делается? — начал Капыч издалека. — Недавно министром по животноводству назначили открытого зоофила. Ездит теперь по тамошним совхозам выбирать себе новых бойфрендов... А в Нидерландах — там вообще всех мужиков законодательно хотят заставить трахать друг друга — чтобы геи, видишь ли, не чувствовали себя «ущемленными». Законо-блядь-дательно! Я, конечно не этот, как его, не...

— Не гомофоб, — подсказал я.

— Вот именно. Но ведь как-то надо и берега знать! Ежели все друг дружку под хвост шпилить станут — как будем размножаться-то? Тут на кону судьба всего человечества — не, Паш, ну а ты как думал?..

С тех пор, как Капычу на тридцатник подарили смартфон, он неустанно черпал все эти чудесные сведения из какого-то ураганного новостного портала. Придав своему незатейливому лицу максимальную многозначительность, что выразилось в напряжении складки меж кустистых бровей, турникмен подошел ко мне вплотную и покровительственно обнял сверкающей от свежего пота рукой.

— Про Окно Овертона слыхал?

Ёшки-матрёшки... Похоже, Капыч был настроен плешеедствовать всерьез.

— Слыхал. Ты ведь мне всякий раз про него талдычишь... — я беспокойно поглядывал, не подъехал ли Мурад, но его газели всё ещё не было.

— Вот! К примеру, в общество вбрасывается тема говноедства. Сперва так, чисто бла-бла, прощупать почву. Потихоньку это дело становится модным — ну как вот спиннеры, к примеру, три года назад все покупать ломанулись. А потом уже не отвертишься — хочешь — не хочешь — лопай, иначе — тюрьма сажай! Работает, кстати, бесперебойно — а у них всё так — квадратиш практиш гут! А что мы с тобой этому можем противопоставить? Я тебе шире скажу — что этому могут противопоставить все русские люди доброй воли?

Я неопределенно пожал плечами.

— Не знаешь! А вот Капитон знает. Капитон за тебя уже всё успел продумать. Вот был такой нерусский президент, как его — Насморк? Такой, знаешь, на фотке обычно с усами и в железной шапочке...

— Бисмарк, — подсказал я.

— Вот! Умный ты малый, да вот только ум твой на нужные дела направить некому... Так вот, этот чувак давно уже сказал — русских, говорит, победить нереально! Но если запустить к ним заразу разврата и содомии, — тут он важно поднял к небу мясистый палец, — так они сами враз и попередохнут. – Капыч окинул двор театрально мрачным взором, будто он внезапно усеялся мертвыми телами. – Тут только одно средство подойдёт, Павел. Окно Капитона!

Он победительно глянул мне в глаза.

— Это как Овертона, только наоборот? — догадался я. — Когда злые становятся добрыми, развратные — стеснительными и всякое такое?..

— С полуслова схватываешь, Паш! Социально значимый проект, а ты как думал?.. Ну так как, бро, сходим? — добавил Капыч чуть менее уверенно.

Неделю назад Капыч подговорил жившего в интернациональной общаге, что находилась через дорогу, эфиопа Маркуса, с которым они иногда вместе побухивали-покачивались, явиться с ним на замилодушное собрание и там прилюдно, буквально за полчасика, перековал его из мумбы-юмбы в православие. Тот факт, что двоюродный дядя Маркуса был настоятелем автокефальной эфиопской церкви, они благоразумно скрыли. Теперь, кажется, очередь перековываться дошла и до меня. Капыча рассматривали как потенциального кандидата на ближайших муниципальных выборах, на счету его, кроме прочего, уже было проведение нравственно-оздоровительного марафона "Русский — значит резвый", проект искоренения армейской содомии «Майор Бром» и он, видимо, рассчитывал на то, что моё волшебное преображение окончательно решит дело в его пользу.

— Сегодня в час у нас в офисе, так что настоятельно приглашаю, Павел. Ты, главное, приди, а уж убеждать я умею. Софт, как говорится, пауэр. Меня ведь даже в школе так прозвали: Кэп Мозгоправ! Так что выйдешь от нас стопроцентным гетеро, так сказать, сексуалом! У меня и девка для тебя на примете хорошая есть...

— Это, что ли, Оксанка, которая тебя недавно бортанула? — увидев, наконец, как Мурад лихо припарковался между двух засаженных цветущими нарциссами клумб, я вывернулся из капычевой хватки и поспешил навстречу моему страстному шоферу.

— Надо тебя брать! — недовольно крикнул Кэп Мозгоправ вдогонку.

Мурад ловко выпрыгнул из газели, белоснежно-кривозубо улыбнулся, окинул меня взглядом, от которого бабочки из моего живота подлетели к дырке и начали щекотать её крылышками, подмигнул, и мы бодро зашагали к моему подъезду.

И для чего я его всякий раз встречаю? Только ли из-за вечно сломанного домофона? Да нет — вот, например, для этого момента...

Мы шустро подымались ко мне на четвертый, я впереди, он на пару ступенек ниже, туговатые шортики продуманно обтягивали попу и я чувствовал, как Мурад поджаривает мои булки карими лазерами, и вот я прогибаю спину и еще немного оттопыриваю зад, сейчас он не удержится, я уже знаю — и правда, волосатая, наглая ручища грабастает моё податливое филе... Блаженство.

— У меня час до клиента, Пашок. Успеем? — басит он, раскидывая по прихожей кроссы.

Вместо ответа я прыгаю на кровать, выпячиваю на него истомившийся в ожидании зад, стягиваю с себя шортики и позволяю выступить капельке заблаговременно закачанной смазки...

Я никогда не прошу его мыться — и не потому, что это отнимет у нас время, которого и так обычно мало — я люблю чувствовать его мужской запах, и когда он садится мне на лицо, позволив заглотить его волосатые яйчищи, я улетаю выше кавказских гор, выше Эльбруса — туда, где поют райские птицы, а растущие на облаках, поливаемые ангелами эдельвейсы пахнут ровно так, как пахнут не мытые полдня (но не больше!) мурадовы причиндалы.

За час мы успеваем сменить все доступные неакробатам позы, он крутит меня, как игрушку, послушную наглым волосатым лапам, и если я и позволяю себе на мгновение покобениться, то для того лишь, чтоб получить пощечину-другую, от которых из моего аккуратного, миниатюрного в сравнении с мурадовым красавцем-горцем писюна начинает бойко струиться смазка.

— Теперь раком, шлюха, — приказывает Мурад, и я понимаю, что мы выходим на финишную прямую. Это его любимая поза, в ней ему слаще всего со мной кончать, и даже челку (это наш с ним секрет) я отращиваю во многом для того, чтобы встать на четвереньки — вот как сейчас — прогнуть спинку, вытаращить возбужденную, распахнутую мурадовыми стараньями попу и закинуть челку назад, чтобы он схватил её, притянул меня к себе и с нежным анальным причмоком насадил на свой дымящийся шампур.

Если честно, с ним я могу кончить гораздо раньше, мне даже приходится себя сознательно сдерживать. Но, согласитесь, хороший вкус, да и максимум мастерства состоит в том, чтобы спускануть одновременно с ебарем, не трогая, разумеется, член (прикасаться к писюну в процессе вообще против моих правил) и я даже думаю, что это реальный, научно проверяемый показатель гармоничности отношений.

Мурад начинает свой финальный галоп. Шлёп! Шлёп! Шлёп! Сладкая боль от оттягиваемой челки рифмуется со сладкой болью в уже час атакуемом очке.

— Сейчас шлюха получит мурадов айран, — деловито говорит он и шлепки по наливающимся малиной булкам становятся всё жестче. Я настраиваюсь. Да, Пашенька сегодня шлюха — коленки начинают мелко подрагивать. Сейчас мой самец кончит с меня, ведь я нужен ему только для этого, я просто смазливая дырка — вон она, вот — петушиная волна, да, она нарастает, начинает из тайного тоннеля разливаться по всему телу, вот еще чуть-чуть и...

Три глухих удара в дверь полностью переключают моё внимание. Вот какого, спрашивается, хера?..

— Пашо-о-к! — глухо слышится голос Капыча, — Время, бро. Двадцать минут до начала осталось!

И в эту секунду я чувствую, как Мурад вкачивает в меня свои божественные полстакана. Ну хорошо, не пол-, но много, правда. Он всегда много кончает. Вот только... а как же теперь я?..

На полусогнутых я подползаю к двери.

— Не помню, чтобы назначал тебя личным тайм-менеджером... — мычу я в замочную скважину, попутно думая, что давно уже пора уговорить хозяйку поставить вторую дверь.

— Так мы же вроде договорились... Всё по-мужски. А уговор, как говорится...

— Без меня, бро. Сегодня точно без меня.

— Говнистый ты человек, Павел, — раздраженно бормочет Капыч в скважину, разворачиваясь, — но ничего, я мужик настойчивый, своего добиваюсь. Меня даже в школе так звали: Кэп Кремень! А говнистый ты потому, что... — дальнейшие слова уже не слышны, но я и так догадываюсь, в чем, по его мнению, причина моей говнистости.

У каждого моего мужика есть свой стиль для афтепати-на-кровати. Макс предпочитает кофейно-сигаретную классику, Матвей читает Есенина или Бродского – по настроению, Мурад же — единственный, кто уломал меня давать ему без резинки, утомив справками о безукоризненном здоровье — просит встать раком и анально высморкать из себя его кавказский спермачелло, пока сам он с глумливой улыбкой фиксирует процесс на царапанный ксяоми. После часовой ебли с моим прекрасным орангутаном я, признаться, обессилен, кроме того, я ведь так и не кончил, а для пошлейшего этого дела нужен ну хоть мало-мальский артистизм — иначе вообще зачем? Однако обезьянье семя его сладко плещется во мне, тонкая кожа полужопий алеет от шлепков и укусов и благодарное за такое внимание тело велит мне не перечить, а встать-таки рачком, скользя коленками по шелковой простыне и, утопив в ней личико, с максимальной амплитудой повилять жопой, напружинить отбеленную дырку и сделать ей упругое стыдное пу-у-у. Бля, и почему это его так заводит? Всё-таки он животное...

В этот раз, кстати, получилось прикольно. Спермак, смешанный со смазкой и анальными соками, при выходе надулся пузырем и весело лопнул, забрызгав его довольную кобелиную морду.

Мурад даже ржет с кабардинским акцентом.

— Ах ты мой петушок жопастый, — хохочет он и освежает начавшие уже бледнеть следы на булках могучим, гулким, как эхо в горах его родного Чегета, шлепком.

...Вы спросите, почему я не обижаюсь на такое поведение и почему ровно через неделю, в субботу, я скорей всего буду так же стоять раком на смятой простыне и повизгивать сквозь его пропахшую дерматиновой оплёткой ладонь?

Ответ прост: потому что я и вправду жопастый петушок. Мы оба с ним это знаем, а на правду обижаться малодушно. Более того, именно это знание и делает наши с Мурадом отношения столь яркими и взаиможеланными. Петушок — роль, позволяющая мне получать максимальное удовольствие от сексуального контакта с мужчиной. Притягивание за загривок к топорщащейся ширинке, задорный чмор, харчок в полуоткрытый ротик — это всё ко мне. Жопастый же — особенность конституции, которая в отрочестве меня немного расстраивала, делая объектом дружеских подначек, однако после я вполне оценил своё анатомическое преимущество, которое, в совокупности с длинными ногами, стройным, почти безволосым телом и смазливой мордахой позволяет мне выбирать качественных партнеров из тех, кто... здесь наступает тонкий момент, на котором я вынужден остановиться подробней. Все мои мужики, они ведь... они не ебут парней, ой, ну что вы. И если им, набравшись наглости, сказать, что это не так, что они их-таки ебут, и ебут жарко, тяжело дыша в стиженый пацанский затылок и хватая горячей рукой чужой, струящийся смазкой писюн — с большой степенью вероятности вы получите по морде в припадке праведного негодования. Удивительно, но, признайся они мне в своем же лицемерии — я и сам потеряю к ним большую часть сексуального интереса. Для обозначения этого парадоксального явления я завел в своем словаре специальное слово — какбынатуралы. То есть те, кто ебет тебя потому лишь, что у тебя «бля, жопа круглая, как у девки», но отчего-то в вечер вашей романтической встречи настоящие девки скучают без их внимания, а в твою распаренную дырку с мужественным хрипом впрыскивается уже третья порция истинно мужского семени.

Жопастость во многом определила мою сексуальную судьбу, и этот факт слегка диссонирует с модным нынче утверждением о том, что страсть парня к парням — свойство исключительно врожденное. Может оно и так, да и в школе, переодеваясь перед физрой я всегда с интересом поглядывал на топорщащиеся хозяйства одноклассников, да только не будь я столь аппетитножоп — вряд ли моя карьера петушка была бы столь стремительной. Природа, наградившая меня попой выдающейся округлости — не рыхлой, а именно рельефно-задорной, машинально останавливающей на себе взгляд, может и не настаивала на том, что я должен буду ублажать ей жополюбивых какбынатуралов, но недвусмысленно на это намекнула. Ноги танцора с объемными безволосыми ляжками, миловидная мордаха с пухлыми, отчего-то вечно полуоткрытыми губами шли с ней в убедительном комплекте.

И да, геи меня не заводят — тут без обид, ребята. Меня заводят грубые самцы.

* * *

Школьный приятель, имевший в нашей компании репутацию первого кобелька, любивший пошлепать меня в душе по булкам мокрым полотенцем, подразнить и пошутить, зачем это я подсовываю в джинсы сзади два мячика, наутро после разгульного выпускного зазвал к себе на свободную от сваливших на дачу предков хату и, выхлестав со мной из горла, «по-братски», три бутылки спизженного из отцовского бара просекко, вдруг положил мне руку пониже спины. Ну то есть как положил?.. Разомлевшие, счастливые и пьяные, мы сидели на диванчике, рыгали изысканным игристым букетом, смеялись... Первые лучи уже золотили расползшийся по всему подоконнику столетник, я, привстав, потянулся за купленным на закусь в круглосуточном ларьке чебуреком и, опустившись снова, обнаружил, что сижу на тыльной стороне колькиной ладони, а по хитрой морде его блуждает пьяная улыбка с каким-то новым для меня оттенком. Тогда я затруднился его определить, но сегодня-то точно знаю, что это было. Это была похоть.

— Я случайно, но ты сиди, тебе ведь не мешает? — заглянул в меня Колька, невинно приподняв густые брови.

— Да не... — прошелестел я, и дыхание моё сбилось, как у героини глупого девичьего романа.

Потом мы лежали на том же скрипучем узком диванчике, под одним одеялом, и делали вид, что спим. Колька пьяно приобнимал меня и его горячий член притирался к моей попе через две слипающихся, влажнеющих ткани наших труселей. Колька, как бы ворочаясь во сне, немного напирал, елозя набухшим хозяйством по промежности, и в какой-то момент я стал отвечать ему, выпячивая зад навстречу.

С тех пор прошло лет двенадцать, я перепробовал всякое, и всё же уверенно скажу, что это было самое-самое-самое возбуждающее действо за всю мою непутёвую жизнь. Так продолжалось, наверное, с час, пока я не почувствовал, что нас обоих уже реально трясёт.

— Тебе что, нравится моя жопа, Коль? — просипел я, набравшись наконец храбрости.

— Да не, — совсем не сонным голосом ответил он, — не нравится... Я в неё по ходу влюбился. И ты... ты тоже классный, — торопливо добавил он.

В то нежное майское утро и обозначилась блядская формула, по которой чертились все мои дальнейшие отношения — в мою жопу влюблялись, её вожделели, ну а я... я тоже был классным, но это уже — в лучшем случае во вторую очередь.

В тот раз, кстати, я ему так и не дал, хоть он, понемногу осмелев, и претендовал на это — удовлетворились мы тем, что он лапал и вылизывал меня сзади, после того как мы поняли, что нужно что-то делать и помогли друг другу освободиться от взмокших спереди трусов. Мне было странно, что грубоватого молодого самца, кем, безусловно, являлся Колька, может так возбуждать столь немужественный, на первый взгляд, процесс, как зацеловывание товарищеского очка (как же хорошо, что прежде чем лечь, я успел сполоснуться под шатким, норовящим сбежать, предварительно огрев по башке, душем).

Уже после я понял, что Кольку заводит любая коммуникация с объектом страсти. Он орудовал языком с той жадностью, с которой пёс моей деревенской прабабушки вылизывал перед случкой соседскую суку — я стоял на диванчике раком, а Колька чавкал меж вытаращенных на него булок, временами выныривал, чтобы куснуть полужопие, а потом с силой уткнулся в мокрую от слюны промежность, и, всунув кончик носа в заласканую, неэпилированную тогда еще дырку и щекоча бровями заалевшую кожу, замычал матерно в яйца и стрельнул, оставив на простыне, прямо у моего лица, быстро темнеющую лужицу. В тот раз кончать при нем я постеснялся, но, придя домой, не удержался и выдрочился аж трижды.

На следующий день случившееся показалось бредом, в нашей общей компании Колька никогда не подавал вида, и лишь когда мы напивались на квартире кого-то из друзей, позволял себе полапать мой зад, зажав в тёмном коридорчике, пока пацаны бегали за новой порцией Туборга. Несколько раз он заманивал меня к себе ночевать, не стесняясь делать это даже в те дни, когда за стенкой похрапывали родители; я, понимая уже, к чему всё это гостеприимство, подготавливал попу — выгнувшись раскорякой, подбривал несколько нарушавших её безусловную гладкость золотистых волосков вокруг совсем еще тугой, смуглой в ту пору дырки, втирал в ягодицы дорогой мамин крем, промывал тоннель до чистейшей струи и всё же — отчасти от боязни, отчасти из желания побольше потомить его, в заветное не впускал — ну нет, Коль, мы всё же пацаны... Мне нравилось дразнить его, слать в чатике — как бы случайно, ой! — фотки в облипающих трусишках, если мы прогуливались летним вечером по набережной, потягивая энергетики — уходить чуть вперед и облокачиваться на парапет, выпятив туго обтянутый джинсовым стрейчем зад. Колька вёлся легко — подходил, шумно и тяжело дышал, глотал, двигая кадыком, слюну и, удостоверившись, что поблизости никого нет, жадно мял жопу сильной взволнованной рукой. Когда же приблизился день его рождения и я загодя спросил, что он хотел бы получить, Колька выдержал паузу, заглянул мне в глаза обезоруживающе откровенным взглядом и сказал, что мне давно уже известно, что именно.

Я и хотел и боялся. Боялся даже не сколько боли, а понимания, что это — уан вэй тикет, что мои и без того нечастые встречи с девочками после анальной дефлорации окончательно отойдут на второй план.

Начитавшись на форумах о том, что первый раз может быть очень больно и не худо бы подготовить дырку на предмет растяжимости, я посвятил день тому, что смотрел би-порнуху, поёбывая себя длинноплодным огурчиком сорта «Аллигатор». Полностью гладких в ближайшем магазе не нашлось, ехать же в супермаркет мне было лень, так что время от времени, когда дырка принимала в себя очередной пупырышек, мою сладострастную моську искажала гримаса боли.

И это было ерундой по сравнению с тем, что я ощутил в достославный денек, в который угораздило родиться моего в меру нежного друга. Осмелевший Колька, настойчиво выпроводив не желавших сваливать друзей, драл меня так, что, не смотря на перепачкавшую ляжки смазку и утонченную перочинным ножом посерёдке пробку из-под шампанского, которую я проносил в дырке полдня, я орал, перекрикивая включенный на полную телек с Петросяном. Натягивая джинсы, я поклялся, что больше уж точно никогда никому не дам... Но через неделю почему-то дал снова. Потом — еще разок, ну а на пятый я умудрился довольно ярко кончить не без помощи потерёбывающей мой писюн дружеской руки.

Через какое-то время к Кольке прибавился сосед сверху, жизнелюбивый качок Армен. Зазвав меня к себе бухнуть в свято чтимый им армянский День вина, который в нашем случае быстро перешел в День Коньяка, чуть позже — в День Демонстрации Правильного Приседа, а когда этот самый правильный присед стал выполняться уже изрядно поддатым мной, Армен с удовольствием помог мне, учредив тем самым День Бесстыжего Лапанья Пашиной Жопы.

Кто виноват в том, что мужская рука на заднице вызывает у меня неконтролируемую эрекцию? И кто виноват в том, что предательское оттопыривание спереди моих домашних штанцов воспринимается как «да, еще!», сказанное телом в обход, так сказать, разума? В общем, в тот день я заполучил второго, страстного, старательного, щедрого на пошлые комплименты жополюбивого ебаря, не упускавшего случая позвать меня в гости на привезенную кем-то из его многочисленной родни бутылочку «настоящего Арарата». Как правило я был не против... Однако, как я понимаю сейчас, всё это был просто секс, иной раз поярче, иной раз потусклей — но не выходящий за рамки качественной половой рутины. Первый же мой вскукарек (скоро вы поймёте, что я обозначаю этим словом) произошел совершенно случайно, как и бывает со всеми судьбоносными событиями.

Был томный июньский вечер, к капелькам пота, выступавшим на носу, лип тополиный пух, мы с Колькой условились о встрече и я, пододев под тугие шортики малиновые джоки, закинул себя в старенький автобус, дабы он доставил моё двадцатилетнее тело к месту дружеской случки. Народ стал потихоньку прибывать, я, будучи пай-мальчиком, уступил место симпатичной старушке, проехавшей, впрочем, по моим ногам тележкой с рыночной картохой, и оказался одной из селедок, слипшихся в рыжей, дребезжащей бочке. На остановке «Заводская» автобус пополнился несколькими работягами и по салону от них тут же потащился запах дешевой водки, наливавшейся в забегаловке неподалеку от проходной. Один из работяг — я толком не разглядел его — протиснулся в центр салона и занял место прямо за мной. То, что он выше меня ростом, я понимал по стелившемуся у меня над макушкой букету из курева и водки.

У школы, когда мы переезжали лежачий полицейский, автобус тряхнуло. Я повалился назад, спиной ощутив широкую грудь Работяги, а попой... о-о-о, это было более, чем впечатляюще. Я, конечно, отпрянул, но искушение было слишком велико и при следующем, уже гораздо более слабом толчке я снова прижался к нему, чувствуя тылом, как рабочий его инструмент наливается кровью от моих мягких и круглых прикосновений. Я стал медленно проваливаться в стыдный, блудливый морок...

Мы стояли прижавшись, и наверняка, будь хоть у одного из нас желание, мы тут же отклеились бы друг от друга — потертая человеческая колода тасовалась, люди протискивались к выходу, но мы не трогались с места. Я ощущал, как у него встает — будто, тесня мою заднюю мякоть, подымается подъемный кран — твердый и неумолимый. В какой-то момент я почувствовал, что — сначала робко, а после вполне бесстыже — по жопе загуляла ухватистая рабочая лапа.

— Ты ведь сейчас выходишь? — густо шепнул мне в ухо Работяга.

— Да, — выдохнул я.

Мы вытряхнулись из автобуса и какое-то время стояли на нелюдимой остановке, приглядываясь друг к другу. Грубое, обветренное лицо Работяги, руки с татухами на вздувшихся венах, пронзающий насмешливый взгляд. Почему-то мы не представились друг другу. Он предложил мне угоститься парой рюмок в знакомой ему рюмочной — да вот тут, внизу, под бутер с килькой отлично всегда заходит — я загипнотизированно кивнул.

Мрак подвальчика, резкий взгляд из-под бровей, так не вяжущийся с бессмысленной болтовней, которой он обволакивал меня. Оба мы понимали, что эти слова — часть ритуала, дурацкая, но необходимая. Что подлинное общение в нашем случае возможно лишь между телами. Между его штырём и моей задней дыркой.

Рука, незаметно от бухающих рядом угрюмых алкодонов мнущая зад сквозь тонкие шорты (боже, неужели он понял, что я в полной готовности?) Моё участившееся дыхание. Три рюмки сивухи, которые я закинул в себя, стараясь не дышать.

Потом он сказал, что наличных у него больше нет, я предложил продолжить банкет за мой счет, но Работяга резко осадил меня, сказав, что продолжим мы у него дома. Звучало это как нечто самоочевидное. Я понял, что Колька меня сегодня не увидит.

Мы подошли к убогой пятиэтажной конуре, неотличимой от дюжины таких же, мимо которых мы прошли молча и напряженно. В темном, пропахшем кошачьей мочой подъезде, прямо под разбитой лампочкой он прижал меня к себе и жадно, сосредоточенно стал месить заднюю сдобу, пробравшись-таки под шорты. Я безмолвно позволял ему всё, чувствуя, как намокает сковывающая взволнованный писюн ткань джоков.

Квартира оказалась ровно такой, какой и должна была оказаться — пошарпанная однушка с цветастым ковром над кроватью, советской еще мебелью, с которой контрастировал очевидно новый, здоровенный, привинченный к стене телевизор.

— Ты ведь петушок? Жопа у тебя петушиная... — Работяга стянул через голову рубаху вместе с майкой, обнажив сильный, грубой выделки торс, испещренный синюшными рисунками. Мелькнули ржавые кусты, росшие в глубоких оврагах подмышек.

Я стал что-то бормотать о том, что я просто экспериментатор, что придерживаюсь свободных взглядов на секс, что в конце концов...

Работяга резко толкнул меня на ойкнувшую кровать. С силой шлепнул по заду и стянул мои шортики на ляжки. Я чувствовал, как мои полные, перетянутые резинками джоков ягодички подрагивают под его полным похоти взглядом.

— Для кого пизду готовил, петухан? — спросил Работяга и метко харкнул между половинок.

— Для... для тебя, — прошептал я и широко развел булки взмокшими ладонями.

Сейчас я понимаю, насколько опрометчивым было моё поведение, понимаю, что его татуировки вряд ли были сделаны на воле, что я, в конце концов, даже не проконтролировал, натянул ли он презик... Ебал Работяга грубо, технично и отчаянно.

Шортики, так и не содранные окончательно, трещали на всё шире разъезжавшихся ляжках. Плюща щеку о грязноватый матрас, в мутном зеркале серванта я видел, как с каждым ударом паха работяги по моему оттопыренному, бледному тылу пробегает волна — жирок будто перекатывается по светящимся в полумраке полужопиям — от промежности к пояснице — и едва на мгновение волна уляжется, как новый, безжалостный тычок заставляет зад снова содрогаться. Работяга напирал, оттесняя меня к стенке, и вскоре в зеркале я мог различить лишь белую, пляшущую от ударов жопу, терракотовую работяжью руку, впившуюся в молочную заднюю плоть и неутомимо накачивающий торс.

Каждый свой въёб Работяга сопровождал словом, ложившимся на шлепок волосатой мотни о мои нежные, розовые яйчишки.

— Пидор! (шлепок) Петухан! (шлепок) Ебаная дырка! (обжигающий удар ладонью) Пидор! Петухан! Ебаная дырка!

Своё мычание я услышал не сразу и как бы со стороны. Оно выходило из меня вместе с текущими на матрас слюнями, выходило, казалось, откуда-то из самого нутряного нутра, из растревоженной черной дыры души.

Я не помню точно, что я мычал и о чём стонал. То ли мозг в тот момент отключился, то ли сознание заблокировало это воспоминание как слишком постыдное. Кажется, я называл себя петухом и просил отжарить пожестче, просил наказать мою блудливую жопу, просил не щадить очко. Помню, как просьбы эти ужесточили удары волосатого паха. И, кажется, именно эта реакция Работяги и вызвала всё дальнейшее, случившееся в тот памятный день со мной.

Вдруг возбуждение моё перешло на новый уровень. Внутри всё предельно наэлектризовалось, искры побежали от намятой простаты по всему вздрагивающему телу, анальное сопло будто загудело, уши заложило, а мышцы, напротив, вдруг расслабились так, что коленки поехали по несвежей, сбившейся простыне. Работяга, не переставая засаживать навылет, умудрился горилльей своей рукой зажать мне рот, я, кажется, куснул его палец и тут же получил пощечину. Пощечина эта и запустила мой спусковой механизм.

Жопа вдруг зажила своей жизнью, отключив мозг за ненадобностью и даже вредностью. Подчинив своей прихоти тело, она сама бесстыже насаживалась на долбильник, будто пытаясь его сожрать, подпрыгивала и тряслась. Из противоположной дырки шёл утробный вой.

Работяга, почувствовав, что я скоро обспускаюсь, стал отвешивать пощечины со словами: «Не сметь, сучка, пачкать мне постель, не сметь, сучка!..»

А я пачкал, пачкал и пачкал. Дрожа тазом, визжа и пуская слюни, я стрелял высунувшимся из-под малиновых джоков писюнком протяжно, густо и ярко — будто петушиное молочко не выбрызгивается из яиц через письку по кратчайшему маршруту, а циркулирует по всему телу, переливаясь сквозь мозг, белёсо туманя глаза, протекая по слизистой гортани. Это был мой первый и абсолютно божественный вскукарек, и в том виде, в каком он тогда случился, он, увы, не превзойден и посейчас. После этого с полгода я время от времени в катался в том самом автобусе, шарился у проходной в надежде встретить там Работягу, клял себя за то, что не взял тогда телефончик, но он мне так больше и не встретился, и иногда мне даже кажется, что это был горячий, стыдный и мокрый сон.

* * *

Мурад спешно обмыл в кухонной раковине свой славно потрудившийся инструмент, обтер его кухонным полотенцем, несколько нервно натянул кроссовки, на прощанье полапал мою вновь заключенную в шортики жопу, сказал что-то похабное и выскочил из квартиры, оставляя за собой удаляющийся энергичный топот.

Я опустошенно завалился на взъерошенную кровать. Немного полистал инсту, глянул новости и сам не заметил, как вырубился.

Сон был сюрреалистичный, в магриттовском духе. Я парил в небе в одних джоках, это было пошло и восхитительно. Вместо облаков на меня летели огромные оконные рамы, а я или уворачивался, или нырял в них, будто герой компьютерной игры. Вот надо мной пролетел Мурад, голый, в одних кроссовках. На члене у него флагом развивалось моё клетчатое кухонное полотенце. Капыч летел не один, он был пристёгнут к поводку, другой конец которого держала в зубах важно помававшая растопыренными руками С-Того-Света. Вот он повис в проёме большого светящегося окна, ухватился руками за верхнюю перекладину рамы и несколько раз лихо, с удовольствием подтянулся. Внезапно подул ветер, окно захлопнулось, зажав капычевы пальцы и тот заорал: "Открыва-а-й! Живо открыва-а-й!!!"

— Живо открывай, бляденыш! — колошматил в дверь Капыч.

Я присел на кровати. Возвращение в реальность было не из приятных.

— Капитоша, сынок, пошли домой, — доносился с лестницы глухой вой С-Того-Светы, — Павлик не виноват, я виновата, я! Надо мне было сразу гороскоп посмотреть — у Водолеев сегодня плохой день...

Первая подленькая мысль была о том, чтобы затаиться и переждать бурю. Если честно, я трусоват, а Капыч — неадекват, и два эти неслучайно зарифмовавшихся слова в сумме давали тихое сидение на кроватке до того момента, пока он не уймется, а, всего верней, не найдет себе новую площадку для буйства. Но пидар, да еще и трус — это как-то совсем не ах... Глянув в мобильник, который подсказал, что я продрых аж три часа, я встал, убрал с физиономии разметавшуюся по ней челку и нехотя щелкнул замком.

Когда говорят "ввалился", обычно всё же не подразумевают, что входящий падает на тебя из дверного проема. Капыч же натурально выпал из него матерящимся косолапым шкафом, я едва успел отскочить и, прижавшись к стене, с изумлением глядел на него.

По всему было видно, что с недолгим трезвенничеством Капыч решительно покончил. Пары алкоголя с шумом выходили из раздувшихся, как у раздразненного тореадором быка, ноздрей. Взгляд изподлобья вмещал в себя горечь поражения, ненависть к по-сволочному устроенному миру и едва считывающуюся, робкую просьбу о жалости. На нем был одет новенький пиджак, на шее болтался бордовый галстук, ноги же привычно были облачены в серые треники. Я невольно ухмыльнулся.

— А потому что всё ты! — выпалил Капыч.

— Прокакал праймериз? Мир потерял еще одного парламентского жлобби? — осторожно спросил я.

Капыч махнул рукой —"да пошло оно", и, кажется, смахнул с себя прочь изрядную часть злобы.

— Поскольку виноватый, так наливай давай... — он пошарил взглядом по моей комнатке, — я же знаю, у тебя всегда есть...

Мы распили початую бутылку вискаря и Капыч поведал, что эти черти не ценят его, что без него они пропадут, «социально значимый проект» захлопнулся и вообще я его сильно подвёл и теперь обязан вовсю виниться. Брюки от костюма он прожёг утюгом, наглаживая их перед выходом, и я попытался свести капычев провал к его более чем странному наряду, но он лишь плюнул — оба мы знали, что дело было не в наряде, во всяком случае не только в нем — а в горемычной судьбине мудака.

Он скинул пиджак и галстук прямо на пол, демонстративно поставив на них ноги, чтобы показать, насколько теперь ему всё это фиолетово. Оба мы как-то потеплели. Капыч расхаживал по комнате, метая громы и молнии, но уже по инерции, без ярости, а я завалился на кровать попой кверху и вперился в телефончик.

...Иногда я чувствую, как на меня смотрят. Наверное, замечаю это третим, в моем случае, шоколадным глазом... Я немного приподнял зад и поиграл булками, напрягая то одну, то другую, после чего с максимально равнодушным видом оглянулся.

Капыч тут же отвёл взгляд, будто его поймали на зашкваре. Кожа под уже проклюнувшейся на щеках щетиной предательски заалела.

— Ишь, выставил свою пердыню, смотреть даже противно, — пробасил он, будто защищаясь.

— Разве не красиво? — мурлыкнул я, чувствуя, как капычев румянец переползает и на мою мордаху.

— Да при чем тут!.. — Капыч заклокотал, — Я в красоте пацанских жоп не разбираюсь! Не по мужски это, ну да тебе ведь не понять...

— А кто у нас тут мужик-то? — ухмыльнулся я, — Я, к примеру, пидар, ты — лузерок...

...Я, конечно, предполагал, что он поведется на мою провокацию, но не думал, что это случится столь стремительно. Уязвленный Капыч в прыжке преодолел разделявшие нас два метра, придавил меня всей тушей сверху и схватил за шею сзади сильной, горячей клешнёй.

— Цыц, сученок! Я из-за тебя сегодня свою политкарьеру не смог начать! — лапа его обхватила шею, оказавшись столь здоровой, что большой палец едва не сходился с собратьями у моего кадыка.

— Ты не смог начать, а я из-за тебя не смог кончить... — прохрипел я, ощущая, как начинает зудеть от близости тяжелого, разъяренного самца так толком и не удовлетворенная сегодня задница, — Так что баш на баш же. Ты такой сильный, Кэп... — добавил я, делая вид, что пытаюсь вырваться, — жаль, что такой же тупой...

Капыч по-пёсьи зарычал и с силой прижал мою шею к кровати.

— Ой ты дурно-о-ой, — завыл я, толкая попой навалившегося гостя. — Да не дави ты так, я же возбуждаюсь...

— Что, потекла, сучка? — прохрипел Капыч, — потекла от настоящего мужика? Да только напрасно — не ваших мы голубых кровей!

— А-а-х, как жалко, — извивался под ним я, потираясь задом о капычево немалое хозяйство, — но только что же у тебя тут все так напряглось?.. — я пошел ва-банк и нежно взял в горсть его тяжеленькие яйца, они, с трудом умещаясь на ладони, грели ее сквозь штаны, — неужели это у тебя в расслабоне всё такое... большущее?

— Что ты там мацаешь, сучок? — он сжал шею, я заойкал, но капычева грозность была уже чуть наиграна, её теснило тщеславие, — Капитон разве тебе позволил его трогать?

— Капитон... блин, да у тебя там прямо кинг сайз, ой, ну прости, как это по-нашему-то будет... русский размер, во! Хотя может ты банан в труселя подкладываешь... тут без проверки ведь не разберешься...

— Банан? — взревел Капыч.

— Ну не банан, ладно... Солёный огурец — это патриотичней, — куражился я.

— Я пидарам своего богатыря не показываю! — гаркнул мне в ухо Капыч.

— Совсем-совсем не показываешь? Ах как жаль, что я пидар, был бы мужиком — давно бы уже глянул... И что, даже пощупать нельзя? Я зажмурюсь... — я скользнул кончиками пальцев по тугому бугру.

К моему удивлению, Капыч вдруг оттянул резинку треников и позволил мне юркнуть под неё. Не веря своей удаче, я предельно аккуратно пальпировал сквозь трусы его кукурузину по всей её немалой длине.

— Просто огромный, Кэп... как ты вообще живешь с таким... и правда, и расслабленный такой здоровенький... — я нежно гладил его через трусы, и он, кажется, стал отзываться на мои прикосновения, восхитительно набухая.

— Ты... — хрип Капыча стал заметно задумчивей, — ты многовато себе позволяешь, пидарок...

— Не могу удержаться, прости... когда еще такой случай будет! А у меня, знаешь... у меня по сравнению с твоим совсем малыш...

— А тебе он и вовсе не нужен, — надменно хрюкнул Капыч.

— Конечно, ведь я им просто писаю... Зато у меня есть вот это — я стянул шорты, умудряясь одновременно покачивать бедрами, — Тебе нравится? Ну скажи «да»...

— Жопа качественная, — низким голосом сообщил Капыч и оценивающе пощупал зад, — А это что за блядские подтяжки? — он оттянул резинку джоков и резко отпустил ее, заставив меня ойкнуть.

— Это чтобы наказывать провинившихся петушков... Накажи меня, Кэп. Сам же говорил — меня надо брать... — прошептал я и, задыхаясь от собственной наглости, своим фирменным жестом развел в стороны булки и сделал очком несколько призывных жим-жимов.

—. ..Обломись, педрила, — неожиданно очухался Кэп и недобро заржал. — Думаешь, Окно Овертона распахнул, а я и не замечу? Сперва чуть-чуть, потом побольше, а теперь уже надо как в Пидерландах твоих сраных? По вражеским методичкам работаешь?.. А у Капитона на эти приколы глаз давно наметан. Меня даже в школе знаешь, как звали? Кэп Сокол! И даже до сих некоторые так и зовут — Кэп Сокол! — он отлепился от меня, встал, подобрал с полу пиджак и, хлебнув напоследок халявного вискаря, покачиваясь, направился к выходу, на ходу сразившись с незамеченной им, стоявшей у дверного проема шваброй.

— А Кэп Пол-Шестого тебя не звали? — протянул я, оглядываясь. — Все вы, качи стероидные, импотенты. Теперь-то понятно, почему тебя бабы бросают, Мистер Софт Пауэр...

...Не смотря на ярость Капыча, входило так туго, что я на мгновение даже пожалел о своей провокации – очко растянулось предельно и если бы не утренние старания Мурада, смазка и моя опытность, дело могло бы кончиться травмой. А-ах, вот та-ак, да-а-а... Полное расслабление. Пашенька не сопротивляется своей дыркой, Кэп, не горячись так. Пашенька сейчас и есть дырка.

Драл он бешено, с матом и хрипом, будто вымещая в ебле всю свою злобу на неподдающийся ему, подлый мир — на алчных баб, несговорчивое начальство, прокинувших его однопартийцев... Я, кажется, стал лишь триггером, сколупнувшим давнишний, многие годы зревший эмоциональный нарыв.

— Ты, думаешь, сучка, эти черти с рынка тебя хоть чутка ценят? — наяривал Капыч, обращаясь, очевидно, к Оксанке, предпочетшей ему хозяина трёх фруктовых ларьков, — Да им только щель твоя русая нужна, пиздорванка!

— Я просто тупая блядь, которая любит халявные денежки, милый, а-а-х, — подыгрывал ему я, чувствуя, как колошматят по заду пудовые яйца, — но никто не сможет так трахнуть меня, как мой хуястый самец!..

— А что по понедельникам не всегда выхожу – так нормальный мужик имеет право! — пьяно хрипел в мой затылок Капыч, обращаясь, видимо, к излишне привередливым работодателям.

— Мы просто не в состоянии оценить твой огромный потенциа-а-ал, — ныл я, наслаждаясь заполненностью, от которой по всему телу метались мурашки.

— Думаете, черти, не пустили меня в большую политику, так я и сдулся? Да я вас всех выебу! Всех выебу! Всех! – Капыч вдруг навалился на меня всей тушей, и то ли капли пота, то ли слезы оросили мою шею. Он вцепился в нее зубами, на удивление негрубо, даже нежно – так суки таскают за холки своих щенят, бедра его начали мелко, конвульсивно дергаться. Капычевы лапы подползли под меня, охватили крест-накрест, приплюснули к нему так, что между нами не осталось ни малейшего зазора. На мне лежал большой, глупый, истекающий в вероломно подставленную дырку зверь. А дыркой для спермослива был я...

Эта гадкая, щекотная мысль заполнила меня так же плотно, как капычев мясной кол заткнул меня сзади. Мы не двигались, последние капли выползали из его медвежьей туши, но двигалась гадкая мысль — и этого было достаточно. Не хватало лишь малого.

— Ты теперь пидар, Кэп, — прошептал я в подушку. Капыч больно куснул загривок и отвесил мне смачную, вполне заслуженную оплеуху.

Изо рта моего повалило нарастающее самолетное гудение, а может, на самолет это было похоже лишь потому, что у меня заложило уши. Нутро завибрировало, а жопа задергалась, насколько позволял это сделать тяжелый организм моего соседа и его истекающее, но не потерявшее твердости древко.

— Ядырка-петушокдляжарки-дадаяспермобак-пидарпидаркончитжопой, — рот мой выдавал нечленораздельный гул, который резко оборвался на тоненьком всхлипе.

— Пашок, ты чего? – Капыч, аккуратно вынув своё сокровище, сполз с меня и бережно перевернул на спину.

— Всё в порядке, Кэп, — одними губами произнес я и блаженно потянулся, чувствуя, как обильный результат вскукарека бесстыже просачивается сквозь гульфик джоков, — теперь всё очень в порядке...

— Только я не пидар, — пробормотал Капыч.

— Само собой, — улыбнулся я и погладил его мокрое, растерянное лицо.