Verklärte Nacht от angiquesophie

***************************************

Дорогой читатель,

В этой истории большую роль играет музыка, особенно одно произведение, которое я очень люблю: Verklärte Nacht (Просветленная ночь), так называемая симфоническая поэма немецкого композитора Арнольда Шёнберга.

Ваше впечатление может усилиться, если решите слушать ее во время чтения рассказа (или до, или после). На YouTube есть несколько замечательных версий. Та, которую бы рекомендовал я, принадлежит струнному оркестру RNCM.

Приятного прочтения.

Автор

Питер

Бостонский симфонический зал купался в море света, сверкая позолоченными украшениями и бархатными стульями. Бормотание публики смешивалось со сладким хаосом настраиваемых музыкантами инструментов.

Для Питера Бриджеса поход на концерт со своей будущей женой Энн стал совершенно особенным событием.

Переодевание, поездка на такси, даже такие мелочи как вручение пальто симпатичной девушке в гардеробе, стали любимым ритуалом ожидания, как и прогулка с Энн под руку в фойе, где они выпили перед самым посещением концерта: он – немного вина, она – стакан минеральной воды, конечно.

Было приятно просто находиться среди людей, делавших все возможное, чтобы выглядеть празднично и элегантно.

Он знал, что Энн любит наблюдать за людьми, особенно теперь, когда она не так часто выходила из дома. Ей нравится комментировать то, как они себя ведут и одеваются, смеются и разговаривают; пожилые мужчины в костюмах, с выделяющимися серебристыми волосами; молодые нарядные девушки, краснеющие от молодости и волнения.

Питеру нравилось наблюдать, как Энн наблюдает за людьми, за тем, как ее бледные пальцы держат бокал, ногти с красным лаком расположены как нитка бус.

Мог ли он вообще рядом с ней не быть влюбленным школьником?

Ему нравилось наблюдать за непринужденной грацией ее движений, даже сейчас; платье из джерси цвета морской волны, повторяющее нежный контур ее округлого живота и выступающей груди, лишь делало ее еще более чувственной.

Ему нравилось, как ее накрашенные губы растягивались в едва заметной улыбке, чуть обнажая белые зубы; или приглушенный хриплый голос, когда она шепчет свои комментарии, когда голубые глаза искрились иронией. Он также восхищался короткой стрижкой густых светлых волос, которая оставляла ее шею свободной – ее белую лебединую шею.

Соблазнительную, такую невероятно соблазнительную.

Стоя радом, наблюдая за ней, он вспоминал; и вспоминать было, все равно что плыть против теплого, бурлящего потока, наполненного множеством приятных событий, пока он не добрался до их бурной первой встречи – всего около шести месяцев назад.

***

Питер Бриджес был мягким тридцатидвухлетним мужчиной с укоренившейся сдержанностью старшего сына – всегда искал причину происходящего, а затем пытался быть разумным со всеми участниками.

Именно поэтому он преуспел в качестве посредника в бизнесе.

В тот вечер, почти шесть месяцев назад, он был явно не в себе. Он действовал эмоционально и импульсивно. Улыбнувшись воспоминанию, его рука автоматически потянулась к челюсти, потирая ее.

После заключения сделки благодарный клиент повел его в бар, в котором он никогда раньше не бывал. Он был довольно шикарным – бронза и мрамор – совсем не в его вкусе.

Он был с двумя женщинами и тремя парнями. Сидя в кабинке, они распили бутылку праздничного шампанского, когда он услышал громкие голоса, доносившиеся из-за перегородки, на которую опирался.

Это был женский голос, взволнованно говоривший «нет» и «все кончено, я больше не хочу». Мужской голос был слишком глубоким и низким, чтобы разобрать слова из-за музыки.

– Нет!

Это был практически крик, и он поднял Питера на ноги. Посмотрев поверх перегородки, он увидел женщину, пытающуюся вырваться из рук мужчины.

Ее лицо было искажено, но все равно поразило его своей красотой.

Не осознав, что он пошевелился, Питер оказался в другой кабинке, положил руки мужчине на плечи и потянул.

Питер еще раз потер челюсть, как раз в том месте, куда его ударил мужчина. Он не предвидел этого, не будучи бойцом, не говоря уже о тренированности; но удар вывел что-то из равновесия внутри него, поэтому он повернулся и сильно ударил парня прямо в кончик подбородка.

Колени мужчины подогнулись, и его большое тело скользнуло между скамьей и столом – его голова отскочила от края.

Все, что он знал, – это боль в руке и мягкое тело, прижимающееся к каждому квадратному сантиметру его тела.

Его поцеловали губы.

– О, Боже, – прошептал ее голос. – Уведи меня отсюда.

Он посмотрел вниз на бесчувственное тело, затем поднял глаза на лица встревоженных людей, собравшихся вокруг.

– Но, – сказал он, разум возвращался в его кружащуюся голову, – разве нам не надо...?

Не было никакой необходимости решать. Руководство вызвало скорую помощь, а вскоре после этого приехала полиция.

Вернувшись в настоящее, он увидел улыбку Энн. Взяв у нее пустой стакан, он предложил идти в концертный зал.

***

Давайте назовем это гордостью, теплом, то, что испытывал Питер Бриджес, ведя свою беременную жену мимо рядов кресел, чтобы найти свое место где-то в середине зала.

У них был прекрасный вид на сцену; оркестр уже сидел, ожидая дирижера. Все они были одеты в черное, и он видел только струнные: скрипки, виолончели, басы – никаких флейт или меди, даже ударных.

На первой скрипке была симпатичная азиатская девушка в длинном шелковом платье, удивительно молодая для своего положения.

Открыв программу, которую им выдали, Питер прочитал название первой пьесы, которая должна была прозвучать: «Verklärte Nacht», сочинение Арнольда Шёнберга.

Он знал эту пьесу и полюбил ее – слушал на компакт-диске и по радио, но никогда вживую, поэтому, когда увидел, что ее будут исполнять в концертном зале под руководством одного из его любимых дирижеров, он сразу купил билеты.

Вообще-то Энн не увлекалась классической музыкой, но, похоже, ей нравился более широкий опыт – просто быть там вместе, чтобы пообщаться с праздничной аудиторией, перекусить и выпить в городе.

Конечно, были случайные популярные произведения, которые она ценила, такие как «Лебединое озеро» Чайковского или Пасторальная симфония Бетховена, а также немного Моцарта.

И еще она любила оперу, особенно Верди и Пуччини.

Он знал, что сегодняшнее вступительное произведение будет нелегко слушать, но оно все равно было более доступным, чем более поздние атональные произведения композитора. Питер погуглил точный перевод его названия «Verklärte Nacht» и обнаружил, что оно означает «преображенная» или, скорее, «просветленная» – ночь, ставшая блаженной.

Это казалось хорошим предзнаменованием.

Короткие аплодисменты приветствовали дирижера. Он поклонился, а затем повернулся, чтобы поднять свою палочку, вызвав тишину среди зрителей.

В зал прокрался звук глубоких струнных, виолончелей и басов, распространяя ощущение самой темной ночи в лесу, серебряной луны на фоне черного пустого неба.

Питер знал, что Шенберга вдохновило стихотворение с таким же названием, написанное неким Рихардом Демелем. Это было напечатано в программке, которую он держал, как в оригинале на немецком, так и на английском языках, придавая произведению еще один уровень смысла и неожиданное современное ощущение, поднимая его из простой романтики в новую, гораздо более личную реальность.

По крайней мере, для него это было так.

Итак, поскольку скрипки придавали музыке большую остроту, он протянул Энн вторую программку, указав на текст.

Вернув свое внимание к оркестру, он позволил себе увлечься удивительной сложностью композиции – все разные инструменты исполняют свой индивидуальный танец; марионетки, связанные вместе волшебной палочкой дирижера.

Его разум заполнили образы.

На них были изображены темные деревья и серебристый лунный свет, как это было всегда, с тех пор как он впервые услышал эту пьесу. На огромном просторе ночного неба – звезды, но на этот раз там также были два одиноких, уязвимых человека, идущих рука об руку, погруженных в неловкий, прерывистый разговор. Он представил, как они обменялись взглядами, превратившимися из любящих в отчаявшихся, из страдающих снова в страстно любящих.

А потом он услышал ее рыдания.

Он отвернулся от оркестра и увидел Энн, наклонившуюся вперед, прижав одну руку к лицу, ее глаза были прикованы к программке.

– С тобой все в порядке? – прошептал он.

Она посмотрела на него. Тени ее тщательно накрашенных глаз имели розовый оттенок. Ее голубые радужки сияли, и он увидел, как в уголках глаз скопилась влага, пока одна жирная капля не скатилась по ее щеке, оставив серый след.

– Я в порядке, – сказала она и шмыгнула носом, пытаясь выдавить улыбку сквозь свое очевидное страдание.

Посмотрев вниз, она открыла сумочку и нашла маленький белый носовой платок. Промокнув глаза, она сказала:

– Это... это просто так душераздирающе.

Энн

Стихотворение было душераздирающим, о, это, безусловно, было так, но не оно стало причиной, по которой она плакала – не главной причиной. И слезы не были вызваны музыкой, которая нарастала и стихала, посылая волны, чтобы утопить ее.

Она чувствовала себя потерянной – очень одинокой.

Сквозь пелену слез она перечитала первые строки стихотворения:

Она и он идут чрез голый лес.

Луны холодный яркий блеск

Плывёт над вечными дубами.

Ни облачка на небе нет,

Макушки крон торчат зубцами.

Вдруг выдаёт она секрет:

Я жду ребенка, он не твой,

Я виновата пред тобой.

Взгляд Энн остановился на немецкой версии; она не знала почему, так как не говорила на этом языке.

Ich trag ein Kind, und nit von Dir, – говорилось в нем.

Ich geh in Sünde neben Dir.

Питер потянулся к ее лицу, поворачивая его в свою сторону. Его серые глаза скрывались в тени нахмуренных бровей.

– Ты плохо себя чувствуешь? – прошептал он. – Может, нам уйти?

Она покачала головой.

– Нет. Нет, дорогой, нет. Все в порядке. Со мной все будет хорошо.

Она заставила себя улыбнуться сквозь слезы и села, положив сумочку поверх программки на коленях – программки со стихотворением.

Дурацким стихотворением.

Энн снова услышала музыку. Теперь она звучала по-другому, как будто приобрела новый смысл, и так оно, конечно, и было.

Грохот виолончелей казался угрожающим. Скрипки насмехались над ней. Даже жесты дирижера казались более агрессивными, пронзающими воздух.

«Шесть месяцев», – подумала она.

В одном кулаке она комкала влажный носовой платок, другой прижимался к животу сбоку. Она перестала плакать; по крайней мере, слез больше не было.

Ее глаза сверкнули в его направлении.

«Я виновата пред тобой».

Слова эхом отдавались в ее голове. Затем она опять опустила глаза, сдвинув сумочку в сторону и открыв текст.

Не знала в жизни счастья я,

Но жажда материнства все же

Лишила разума меня.

И долг – тогда я без стыда

Пошла на близость, не любя,

С чужим мужчиной мне негожим.

Ещё себя благословила.

Теперь карает жизнь меня,

С тобой мне встречу подарила.

Ее глаза опять обратились к нему, когда она почувствовала угрозу новых слез.

«С тобой мне встречу подарила», – беззвучно повторила она.

Ее свободная рука нашла его руку, и она, не раздумывая, сжала ее. Он улыбнулся и посмотрел на нее.

– Разве это не прекрасно? – прошептал он.

«...пошла на близость, не любя», – подумала она. – «Ещё себя благословила».

Музыка теперь звучала максимально громко, как будто хотела заглушить ее мысли. Но они все равно изо всех сил старались быть услышанными – они настаивали.

«Я благословила себя за это».

Невысказанная ложь и произнесенная полуправда промелькнули мимо темного экрана ее памяти. Когда-то драгоценные мгновения были запятнаны изменой. То, как он прислушивался к ее животу пытаясь почувствовать звуки и движения, как они держались за руки, идя на ее первое УЗИ, придумывали имена, находили новый дом, крестили свою новую спальню...

Все это мусор.

Как она могла подумать, что все закончится хорошо, если она промолчит, надеясь, что похищение верности этого замечательного человека, даже его любви, превратит ложь в правду?

Уже почти четыре месяца лжи. Как она могла верить, что сможет продолжать делать это всю оставшуюся жизнь? Как она могла счастливо жить рядом с мужчиной, которого превратила в невольного клоуна?

Ее взгляд вернулся к коленям, и сквозь туман всплыли новые слова:

Неровный слышен ее шаг.

Луна горит, как желтый мак.

Ее тревожный взгляд поник.

«...тревожный взгляд поник». Такое издевательство, когда может быть только тьма.

Ihr dunkler Blick ertrinkt in Licht. «По-немецки ненамного лучше», – догадалась она.

Но она была невиновна, не так ли?

Она ведь не знала.

Когда он привел ее домой в тот вечер драки шесть месяцев назад, пройдя через ужасные американские горки вопросов со стороны руководства клуба и полиции, она и правда не знала, что произошло внутри ее тела, не так ли?

Она все еще не знала, когда он пригласил ее на свидание в следующую субботу, и когда они занялись любовью в тот первый раз, две недели спустя, не знала.

Вспоминать их первый раз было все равно что погружаться в теплую ванну, окутанную ароматными облаками пара. Это было так непохоже на то, что она знала – такое естественное и полное, такое невероятно любящее и милое.

Так правильно и так всеобъемлюще важно.

Его рот путешествовал по всему ее телу, и когда он нашел ее промежность, она выдала ему болото дрожащей влаги – такой влажной она была, такой открытой.

Она кончила еще до того, как его язык коснулся ее, но это было гораздо больше, чем просто оргазм; это было ошеломляющее, вездесущее ощущение, у которого на самом деле, казалось, не было ни начала, ни конца.

Может ли женщина так кончить только оттого, что так сильно хочет мужчину?

Когда его член, наконец, скользнул в нее, они преодолели тропический шторм, тонули и поднимались вместе – как отчаянно цепляющиеся пловцы, затерянные в бесконечном море.

И теперь, читая это ужасное стихотворение, как она могла предположить, что когда-нибудь снова сможет почувствовать то же самое? Как это могло не казаться изменой?

«Теперь карает жизнь меня...»

Энн пропустила месячные через две недели после их первого секса, но не очень возражала. Она принимала таблетки, не так ли? У нее всегда были нерегулярные и очень слабые месячные, когда она принимала таблетки, а иногда их и вовсе не было.

Нет, особых причин для беспокойства не было... пока.

Но когда она пропустила следующую менструацию, то купила тест на беременность. Она не сомневалась в том, что хочет ребенка от Питера, даже так рано. Но что он подумает? Рассердится ли? Бросит ли ее?

Ну, это была не ее вина, не так ли? Таблетки против зачатия, как известно, не бывают безошибочными. Это все еще был вопрос удачи – хорошей или плохой.

И это было не только ее рук дело.

В ту ночь ее сердце бешено колотилось, когда она показала ему положительный тест. Он широко улыбнулся, поднял ее со стула и отнес в кровать. Обнажив ее живот, он начал разговаривать с их не рождённым ребенком, издавая забавные звуки и целуя ее в живот.

Она на самом деле была благословлена этим мужчиной, не так ли?

Да, так, пока она не посетила своего врача, который сказал, что она почти на третьем месяце беременности. Не нужно быть специалистом-ракетчиком, чтобы понять, что Питер не может быть отцом. И все же, ей потребовалось некоторое время, чтобы осознать произошедшее; блаженство последних двух месяцев полностью стерло ее воспоминания о Гасе Шредере.

О том, кого Питер уложил в клубе.

Гас был ее другом по колледжу. Тогда он встречался с ней время от времени, в основном для того, чтобы она сопровождала его на вечеринках или мероприятиях... или наоборот. Однажды они даже съездили на пляж на выходные.

Там всегда было много алкоголя, и секс после этого был столь же обычным делом, сколь и неважным.

Она часто имела свидания в колледже, как и все ее подруги.

Почти через год после окончания колледжа, когда она обосновалась в Бостоне, где нашла работу, ей позвонил Гас. Он сказал, что тоже переехал в Бостон, и предложил свидание, «чтобы оживить старые воспоминания и завести новые», как он выразился.

Жизнь в незнакомом городе была для Энн довольно одинокой, поэтому она была рада увидеть знакомое лицо.

Она помнила Гаса как простого и веселого друга; в колледже им было очень весело вместе. И на этот раз он ее не разочаровал. За ужином и танцами – и довольно щедрым количеством выпивки – он легко воссоздал их уютное прошлое, оказавшись в ее постели.

Не ожидая большого секса в первые полгода своего нового существования, Энн перестала принимать таблетки, поэтому сказала предохраняться ему. Он достал резинку, и у них был свой обычный незамысловатый, спортивный секс – дважды.

На следующий день Энн начала принимать таблетки.

Она отказала Гасу при его следующем телефонном звонке, всего через три дня после их первого свидания. Однако он продолжал звонить, и через две недели они опять встретились.

В тот вечер они трахались без защиты.

Это должно было быть больше похожим на обычное развлечение без всяких обязательств, но все было не так. Гас казался другим. Может быть, все дело было в том, что он говорил, и в том, как он это говорил.

Собственнически, может быть, подходящее слово.

Он хотел остаться на ночь. Хотел узнать о ее сексуальной жизни, ее планах, ее отношениях, а на следующее утро в тот же вечер назначил новое свидание.

Она трижды отказывала ему; казалось, все веселье исчезло. Затем, наконец, согласилась встретиться с ним в клубе, в котором до этого они были дважды, намереваясь порвать с ним.

Это было то место, где Питер сбил Гаса с ног. И где ее жизнь изменилась.

Вернувшись в Бостонский симфонический зал, Энн поняла, что пропустила большую часть концерта, погрузившись в воспоминания о Гасе Шредере и причине своих страданий.

Когда она вернулась в настоящее, ее глаза начали искать текст у нее на коленях.

«Ее тревожный взгляд поник», – перечитала она, прежде чем продолжить:

В ответ мужчина говорит:

«Дитя, что носишь ты в себе-

Уже не грех твоей душе.

Смотри, вселенная блистает!

Сияет ярко всё кругом.

В холодном море мы плывем,

Тепло внутри нас согревает,

Твоё во мне, моё в тебе.

Любовь преобразит дитя,

Родишь его ты от меня.

В самом деле?

«Какая чушь, – подумала она. – Кто мог поверить, что какой-нибудь мужчина сможет такое сказать? Принять ребенка от чужого мужчины?»

Вздох застрял у нее в горле.

Питер, конечно же, не станет... больше не станет, не так ли? Он не должен; ни один мужчина не должен, только не после четырех месяцев, проведенных в неведении.

Почему она не сказала ему сразу, как только узнала об этом сама? Он достаточно часто просил ее доверять ему, говоря, что любит ее, что они должны рассказать друг другу все... «никогда не бойся», – говорил он.

Но это были слова любовника, не так ли? Слепые слова.

Он бы бросил ее, и это убило бы его так же сильно, как убило ее.

Он полностью принял идею завести ребенка, этого ребенка, с ней. В тот вечер он строил планы. Они переехали в настоящий дом в настоящем семейном пригороде. Он купил необходимые вещи, создал замечательную детскую комнату. Они планировали пожениться в следующем месяце, и, когда оставалось меньше трех месяцев, ребенок уже был глубоко вплетен в узор его судьбы – их судьбы.

У них даже уже было имя: Ева.

Разве выйти за него замуж вот так не было бы величайшим предательством? Разве она не должна была, как минимум, предоставить ему выбор?

Нет, лучше было не говорить; лучше для него, для нее, для маленькой Евы. Она попыталась представить, что бы говорила, если бы сказала ему тогда, – и эти слова заставили ее вздрогнуть.

«Послушай, Питер, я беременна, но уверена, что это не может быть твой ребенок. У меня был секс с мужчиной, которого ты сбил с ног, и ребенок, должно быть, от него».

Представьте, что вы это говорите. Могла ли она рискнуть, причинить всем боль, разрушить все, просто чтобы быть честной?

Как мог Питер не бросить ее? Он ее любил, но мог ли он когда-нибудь вести себя как мужчина из стихотворения? Хотела бы она вообще, чтобы он был таким, как этот мужчина?

Могла ли она вообще уважать его за это?

«Любовь преобразит дитя, родишь его ты от меня», – сказал мужчина в стихотворении.

Он на самом деле такое сказал. Боже мой. Мужчина, принимающий ребенка, которого другой мужчина вложил в утробу жены, отдававшейся добровольно? Что это за мужчина такой?

И что это за женщина?

Ну, в любом случае... она не дала ему шанса, не так ли?

Ее затопило новое чувство. Что это было? Жалость к себе? Отчаяние?

Сожаление?

Питер

Ее рука сжала его руку.

Он задавался вопросом: неужели это музыка так ее расстроила? Или, может быть, стихотворение? Он вспомнил, как она плакала в финальной арии Мадам Баттерфляй, когда преданная японка лишает себя жизни.

Энн нелегко было заставить плакать. Ни в реальной жизни, ни в кинотеатрах.

В ее глазах всегда была искорка иронии – потребность держать все в узде. Даже сейчас он видел, как она сдерживает слезы с улыбкой.

Посмотрев на свой собственный буклет, он подумал, что, возможно, ее расстроил текст стихотворения. История была странной, не так ли, мужчины? Она была написана в 1910 году, в то время, когда подобные проблемы почти никогда не привлекали внимания общественности. Мужчины были непогрешимы, а женщины всегда виноваты, когда что-то шло не так, не так ли? Они были слабыми, истеричными созданиями, стремившимися соблазнить мужчин и заманить их в ловушку.

Мужчина в стихотворении говорил: «Любовь преобразит дитя, родишь его ты от меня».

Сказал бы кто-нибудь в начале 1900-х годов нечто подобное? Или даже сейчас?

Сказал бы он сам?

Питер опять обратил свое внимание на оркестр на широкой, высокой сцене, понимая, что потерял несколько драгоценных минут. Захватывающая буря струн утихла. Все что он слышал – это одна-единственная скрипка, тихо плачущая в пустоту.

Или это было пение?

Все казалось безмятежным. Это было так прекрасно успокаивающе. Было ли дело в невероятной щедрости этого человека? Его любви?

Или речь шла о капитуляции? Согласии?

Ах, черт возьми, откуда взялись эти слова? Капитуляция? Согласие? Он никогда раньше не слышал ничего подобного в этом музыкальном произведении, не так ли? Оно всегда было о красоте, просто чистая музыка, но теперь? Согласии с чем? Капитуляция перед чем?

Внебрачный ребенок?

Ублюдок. Он действительно подумал именно этим словом? Оно казалось таким неуместным, таким... архаичным. И все же.

Снова посмотрев на Энн, он увидел, что она тоже читает стихотворение. Он не мог видеть ее глаз; мешала прядь ее волос.

Коснувшись ее руки, он заставил ее поднять глаза. Она улыбнулась.

Он знал ее улыбки; у нее было много разных. Это была ее усталая улыбка. В основном, она использовала ее, чтобы скрыть искреннюю усталость, но также и раздражение... или явное смятение.

Встревожена ли она этим стихотворением?

Эта мысль пришла ему в голову без всякой логики или причины. Почему текст должен был ее встревожить? Или это музыка?

Единственная скрипка к этому времени утонула в более темных инструментах. Весь оркестр превратил музыку в нечто большее, более широкое, создавая величественные пейзажи – леса? Ночное небо?

Но затем скрипки с тонким звуком начали царапаться; прыгать вокруг как насекомые – или это были гвозди в доске? Что это значило? Предательство? Боль?

«О, черт, – подумал Питер, – ему никогда не следовало видеть это чертово стихотворение. Это испортило то, как он всегда интерпретировал произведение, лишив его того, что он полюбил: его романтической, невинной красоты».

Он поерзал на стуле, пытаясь устроиться поудобнее. Буклет соскользнул с его колена на пол. Он не поднял его.

Закрыв глаза, он попытался вернуться к музыке.

Одинокая скрипка опять вынырнула из более темного фона – милая и прекрасная, как он всегда думал. Но вскоре вернулись мерзкие существа, прыгая, танцуя, жужжа, визжа – вгрызаясь в невинную скрипку. Он всегда принимал их за таинственных лесных обитателей – безобидных сказочных существ вроде троллей и эльфов.

Теперь они звучали зло, пытаясь заглушить прекрасную скрипку.

Он опять открыл глаза, внезапно испугавшись темноты. Первое, что он увидел, были голубые глаза его жены. Они казались почти фиолетовыми под ее нахмуренными бровями.

Настала его очередь улыбнуться.

Анна

Точно так же как Питер знал, как расценивать улыбку Энн, она знала, что скрывается за его улыбкой.

Конечно, будучи таким какой он есть, он часто улыбался просто ради того, чтобы улыбнуться. Он много улыбался, но, как она вскоре обнаружила, у него была еще одна улыбка – улыбка ободрения; улыбка старшего брата «все в порядке». Улыбка, которую он использовал, чтобы скрыть потенциальный дискомфорт, опасность или даже панику.

Эту самую улыбку она видела сейчас. Это заставило ее спросить, все ли с ним в порядке.

Он кивнул, но улыбка не дрогнула.

Она снова обратила свое внимание на музыку. Теперь она реально заставляло ее нервничать, и она не знала почему. Она было прекрасной, не правда ли, рисуя ясную, прохладную лунную ночь из стихотворения?

И все же она действовало ей на нервы.

Энн не была из тех, кто позволяет музыке полностью себя покорить. Как дитя своего времени, она считала музыку средством для танцев или фоном ее повседневной жизни – рок-музыка, диско, даже поп-музыка для подростков.

Классическая музыка привлекла ее внимание только после встречи с Питером, но больше всего ее привлекал ритуал. Для нее это было все равно что ходить в церковь, хотя она не была воспитана в религии. Это заставляло ее чувствовать себя язычницей, посетившей собор Святого Петра в Риме.

Святой Петр. Она улыбнулась своей кривой улыбкой.

Мужчины – как и музыка – никогда не могли по-настоящему покорить Энн. Они были полезными созданиями, в лучшем случае – смешными и забавными; отличная компания и оазис честности в утомительном мире женщин, где интриги и лживость извивались под покровом сахара и сладости.

Жизнь с Питером доказала ее правоту – он был честным и открытым как глоток чистого воздуха в загрязненном мире. Когда-то она называла это наивным и чувствовала из-за этого раздражение – оптимистичное счастье, скучная прямота.

Но не сейчас, не с ним.

Она знала, что он восхищается ею – он неприлично часто говорил ей об этом, предпочтительно на публике. Он был ослеплен ею; его любовь была бесстыдно открытой книгой.

Ей следовало спросить себя: как мог взрослый, интеллигентный мужчина быть таким наивным? Но она этого не сделала – она была полностью им очарована. Она, королева иронии, поборница здравого смысла.

Его наивность не просто покорила ее, она была заразительна.

Первые несколько месяцев с ним превратили ее в одурманенную маленькую девочку, смотревшую на него широко открытыми сверкающими глазами – совершенно и беспомощно счастливую. Все что он говорил, было истиной в последней инстанции, все что он делал, было замечательным.

Затем новость от доктора вернула ее на землю, обратно в ее скорлупу осторожной сдержанности. В конце концов, она знала, что жизнь – это секретность и мудрость быть начеку. Она не принадлежала к его простому, блаженному миру.

Она не имела на это права.

Это было самое печальное открытие в ее жизни. Но, в каком-то извращенном смысле, это было также похоже на возвращение домой. Вся старая мебель все еще была на месте; мягкие кресла с удушающим комфортом; толстый ковер, в который можно погрузить ноги; игнорируемые обои музыки и романтических фильмов.

Она плакала, когда его не было рядом. Когда он был рядом, ее улыбка становилась еще более совершенной.

Вернувшись в концертный зал, ее усталые, настороженные глаза вернулись к стихотворению, достигнув его конца.

«Ты так зажгла меня огнём, – говорит мужчина.

Что сам я стал теперь дитём».

Её он обнимает нежно,

Она вздыхает безмятежно.

Она и он в ночи идут, как днём*.

«Нет, – подумала она, когда музыка отошла на задний план. – Питер никогда не смог бы так поступить – “стать дитем”, забыть, простить и идти дальше. Он бы никогда этого не сделал, не так ли?»

«А если бы смог, смогла бы она жить с таким мужчиной?»

Последняя мысль ее потрясла. Должна ли она осуждать его, если бы он принял ребенка от другого мужчины, – хуже относиться к нему из-за этого? Холодный палец коснулся ее позвоночника. Где, черт возьми, она найдет право сделать это?

Из глубины живота распространилась тошнота. Она наклонилась к нему.

– Прости, – прошептала она, – мне правда нужно выйти. Не мог бы ты, пожалуйста, пойти со мной? Мне так жаль.

Теперь он выглядел обеспокоенным.

– Конечно, – сказал он и поднялся на ноги.

Когда в концертном зале звучали последние ноты «Verklärte Nacht», они бормотали свои извинения людям, которых потревожили при выходе.

Едва они вышли из зала, на них обрушились бурные аплодисменты.

***

Они забрали свои пальто.

Он почувствовал, как она задрожала, когда накинул ей на плечи теплое шерстяное пальто, помогая его надеть. Он обнял ее сзади, но она вырвалась из его объятий.

– Мне нужен свежий воздух, – сказала она, и они вышли на улицу, где их ждал гудящий город.

Было холодно и ясно. Над темным лесом высотных зданий склонило небо свой безоблачный купол. Мимо проплыла толстая далекая луна.

Питер поднял руку, чтобы вызвать такси, но она ее опустила.

– Может, немного прогуляемся? – спросила она.

***

Двое шли по лишенной растительности, холодной улице.

Вместе с ними состязалась в скорости луна; они смотрели на нее, когда она плыла над высокими крышами. Ни одно облако не заслоняло свет с неба, в которое тянулись черные кулаки зданий.

Вдруг выдаёт она секрет...

* Перевод стихотворения – Борис Крылов.