Ступень четвертая.

Вернулись мы к вечеру. Встретил нас волкодав, — никакого радостного лая и виляния хвостом не было, он этого не умел, поскольку был не совсем собакой. Лишь по глазам было видно, что обрадовался.

Дед оставил записку: «Ушел на катере в лесхоз. Буду через два дня». Я не задумывался тогда, но в его постоянных отлучках, оставлениях нас с тетей наедине, была какая-то запланированность что ли. Двумя годами раньше, по моему первому приезду, он редко покидал свои чертоги, — так по работе, иногда. Этим же летом его все время не было...

Вечера, когда мы все вместе сидели при керосиновой лампе, можно пересчитать по пальцам. Дед скудно рассказывал нам с тетей о молодости, о гражданской войне — про народ империи, разделенный на белых, красных, желто-блакидных...

Да, я совсем забыл упомянуть: в доме отсутствовало электричество. Была, правда, динамо-машина довоенного времени, но она гудела так, что летом предпочитали ее не включать. «Только зимой», — сказала тетя, но по ее улыбке можно было догадается, что и это было крайне редко. Если только на Новый Год и Рождество.

Про Сочельник и Святки, я узнал от деда, но так как до них было еще полгода, я быстро забыл. Вот такой неблагодарный слушатель. Сейчас понимаю — я не один такой. Старики бросают семена знаний в молодую поросль, отлично зная — всходов не дождутся, но они обязательно прорастут.

Прочитав послание деда вслух, тетя пошла переодеваться. Шторы в свою комнату не задернула, но сказала:

— Не подсматривай...

Я честно выполнил ее повеление, взял книгу Бунина, что так и лежала на столе, подошел к окну.

Мысли блуждали поверх строк. Перед глазами стояла обнаженная по пояс тетя и омывала водой грудь. Я даже не предполагал насколько, до мельчайших подробностей, все запомнил. Если бы я умел рисовать, миру бы явилась новая «купальщица». Я быстро перехотел быть таежником и теперь видел себя вторым Ренуаром.

«Тетя, вытирающая ногу», — так бы я назвал свою лучшую картину, если бы умел живописать, знал бы на то время полотна Пьера Огюста Ренуара и видел бы тетю полностью обнаженной.

И все же, что-то такое — тяга к прекрасному, во мне зародилась, отдаваясь толчками в моем отличии от девочки. Да, вот так и не иначе. Я пытался представить нечто другое, но кроме мраморной Афродиты из энциклопедии ничего не вырисовывалось.

Каменная баба, предмет моих былых мечтаний, сейчас мне не понравилась. Да простят меня великие древние ваятели, но тетя — коренастая, с маленькой грудью, стала для меня куда прекраснее шедевров античности. Тепло, которым она меня согрела в палатке, снова растеклось по всему моему телу.

— Сейчас приберусь по хозяйству, курицу общиплю. Лапшу сварим, — вывела она меня из мечтаний. — Любишь лапшу?

— Домашнюю? — спросил я, оборачиваюсь и прикрываясь книгой.

— Конечно! Не вермишель же! Знаешь, в чугунке, да в Русской печи, — такая вкуснятина!

Тетя была в новом, на стройное тело, халате без рукавов. Маленький отложной воротник облегал шею, пуговицы были все застегнуты. Кроме одной, самой верхней.

— Я смотрю, ты опять зачитался! — улыбнулась она, застегивая и ее. — Ладно, я пошла в коровник. Если ты не слишком занят? Принеси мне ведро из-под молока.

— Занят?.. Не сильно... принесу... — буркнул я, теребя в руках книгу на уровне оттопырившего штаны «отличия».

— Горе ты мое! Тебя что, тоже доить надо два раза в день! — всплеснула она руками.

— Не надо меня доить! Я не корова! — обидчиво выдал я.

— А это? — она подошла и отняла у меня закрытую книгу. — Какой рассказ читал? Показывай!

Я брякнул наугад: «Степа».

Тетя даже не стала открывать книгу, видимо, она знала ее наизусть. Положив рассказы Бунина на стол, развернула меня к окну и резко стянула штаны.

Обдав горячим дыханием, произнесла:

— Соблазнитель...

Ее рука огладило мое «отличие», и оно доверительно легло в женскую ладонь.

— Признавайся: обо мне думал? — шепнула она.

Я молчал, начиная шумно дышать.

— Сейчас уйду! — шепнула она мне в другое ухо.

— Да...

— Горе ты мое! Я тебе книгу, зачем дала?

— Не знаю...

— Про меня ты мысли брось. Хоть я тебе и дальняя-дальняя, но тетка. Не хватало, чтоб ты еще влюбился...

Ее шепот растекался по моим жилам огнем. В преддверии взрыва, удовольствие от сердца опускалось ниже. Когда оно достигло пика, готово было выплеснуться, тетя зажала мое «отличие» двумя пальцами. Отток пошел вверх...

— Обещай мне...— произнесла она.

— Что? — изнывая от желания, произнес я.

— Не влюбишься...

Я еще не знал, что значит влюбиться. Может, кому показаться, что требование тети было глупым, по крайней мере, преждевременным, но все зависит от конкретного человека и на мой характер это сработало. Более того, предупреждение сделало мне установку на всю жизнь: дал слово — держи!

В тот момент, я бы согласился, пообещал бы все, что угодно, но именно с него у меня по жизни начала выстраивается некая модель личностных отношений между мужчиной и женщиной, на неком табу не общества в целом, а меж мной и тетей. За что, остаюсь ей и сегодня благодарен.

Я не влюбился. К тому же научился встраивать отношения с женщинами, исходя не только из своих физиологических потребностей. И сегодня, в них большую долю занимают воззрения второй половины меня, как целого — по-другому я не вижу интимных отношений.

Я просто кивнул. Этого было достаточно.

— И не будешь требовать от меня того, что я не могу тебе дать! — продолжила она, сделав несколько движений рукой.

Я снова кивнул.

Что тетя имела в виду под этим обещанием? Но, я согласился. Еще несколько движений ласковой руки по «отличию» и наш договор был скреплен моей росписью — белыми чернилами по женской ладони... Другой рукой, омывая «отличие», тетя обтерла последние капли.

Как было приятно ощущать мягкие подушечки ее пальцев на своем главном нервном окончании, но штаны вернулись на место и я услышал:

— Обернешься, когда уйду. И про ведро не забудь. Обещал.

— А чего ты не можешь дать? — спросил я, когда во мне улеглось возбуждение.

— Себя!.. — резко ответила она.

— Как это?!

— Горе ты мое! Вот, как поймешь, так и нельзя!

Дверь закрылась, я по-прежнему стоял лицом к окну. Тетя прошла по двору к коровнику. Увидев меня, она сложила губы в отчетливом повелении: «ведро принеси».

«Себя», — и как это? Поживем — увидим. С такой мыслью, я отправился выполнять обещание...

В коровник, полосами, пробивался вечерний свет. Тетя поставила под корову ведро и села на низенькую табуретку. Ее руки огладили вымя, пальцы пробежались по дойкам, об железное дно, тонкой струйкой, ударила белая густота, запузырилась, запенилась. Снова пробежали по вымени пальцы, и снова струйка. По сараю распространился сладковатый запах парного молока.

Я, не отрываясь, следил за ее руками. На секунду мне показалось, оглаживает тетя не коровье вымя, а мое отличие от девчонок. Когда она прикасалась ко мне, я не видел какие красивые у нее руки!

Капелька пенистого молока брызнула тете на грудь, тонкая ткань намокла маленьким потеком возле соска. Она потерла грудь тыльной стороной ладони, — сосок ярко обрисовался. Под халатом ничего не было — тетя подняла взор.

— Прям засмотрелся... Шел бы ты отсюда! Ведро принес и, давай, иди, играй...

— Не хочу! — ответил я.

— Учти, на сегодня наши игры окончены!

— Какие?

Тетя прыснула смехом.

— Ну, иди... Корова не обихожена! Гусям-утям — дать надо? А ты тут, глазенки свои раскрыл — прямо слабость по телу пошла!

— Я немножко постою?..

— Неси кружку... Хоть напою тебя, горе ты мое!..

Сбегав в дом, я подал тете полулитровую алюминиевую кружку. Она подставила ее под вымя — несколько нажимов пальцами и наполнилась.

Растянув две самые нижние пуговки халата, тетя обтерла кружку подолом.

— Пей, — проговорила она, пока я глазел на ее оголившиеся выше колена ноги. — Тебе полезно. Вон сколько уже сил потратил — восстанавливай.

Я угукнул, приложившись губами к кружке. Хотя чего угукнул и сам не знал. Про какие потраченные силы тетя говорила?

Молоко было жирным, правда немного пахло коровой и теплое, — дома я любил в треугольных пакетах из холодильника, но выпил все, с удовольствием.

— Подкрепился?

— Да, вкусно! — утираясь рукой, ответил я.

— Теперь иди...

Тетя поймала мой взор и запахнула полы халата, зажала меж колен. Я вздохнул и отправился играть с собакой.

Пока тетя управилась по хозяйству — забила и ощипала курицу, завела на курином яйце тесто, раскатала и сворила в чугунке наваристую лапшу, я слонялся по двору с волкодавом на пару. Тот, конечно, был несказанно рад, а вот я — не очень. Когда она крикнула, чтобы шел есть, дважды мне говорить не пришлось.

Усадив меня за стол на место деда, тетя кратко бросила, что пока его нет, я единственный мужчина в доме и должен за ужином сидеть старшим.

Я — мужчина! Мне это так польстило, вы не представляете! Да еще старший! Халиф на час, точнее на целых два дня! Жаль, что она мне это раньше не объяснила, половина дня прошло впустую, без этого великого ощущения — я мужчина.

Тетя всегда принаряжалась к ужину. Сегодня она была в сарафане с лямочками — в том, что надевала встретить катер.

Густо зачерпнув из чугунка половником, она налила мне лапши. Если кто когда-нибудь ел среднеазиатский лагман, то может представить поданное мне блюдо, по количеству мяса в нем и лапши — длинной, тугой. Как я не старался, ложка оказалась бесполезной.

— У нас руками едят, — наблюдая за моими мучениями, сказала она.

— Где? — буркнул я, сжимая ложку авторучкой.

— Ты же хотел узнать о народе моей матери? Вот там и едят. Открывай рот.

Тетя запустила тонкие пальцы в мою тарелку, покрутила лапшу, словно мотая клубок, ловко поддела вместе с кусочком курицы и положила в мой разинутый до предела рот.

Обворожительно облизала кончики своих пальцев и спросила:

— Нравится?

Я кивнул, прожевывая.

— Еще?

Я снова кивнул. Она повторила и снова облизала пальцы.

— Знаешь, как такую лапшу еще называют?

— Вермишель?

— Ляшка!..

Я поперхнулся. Она засмеялась и налила из трехлитровой стеклянной банки процеженного через марлю молока.

— Не подавись... Запей. Видно, что такое ляжка ты уже знаешь. Давай ешь, а то скоро совсем стемнеет, а мне еще со стола убирать.

Прожевав и хорошо приложившись к молоку, я ответил, что не знаю, делая вид — просто перехватило горло.

Тетя снова улыбнулась.

— Нет, так — нет. Но, когда следующий раз мне в подол будешь взор опускать, знай, что там ляжки, а во рту у тебя ляшка... Удовольствия, но разные. Чуть не просверлил меня глазенками...

Смущенно, припав к стакану, я снова отпил молока и доел. Тетя убрала со стола, оставив на нем только пиалу с пенкой сегодняшнего удоя. Как она объяснила: для домового.

Солнце ушло на покой, в доме воцарилась полутьма позднего вечера. Керосиновую лампу тетя зажигать не стала, чуть откинула штору в свою комнату и спросила:

— Со мной ляжешь или один?

— А можно?

— Все равно же подглядывать будешь.

— Нет, — неуверенно ответил я.

— Уговор помнишь?

— Помню...

— Тогда можно...

Так я впервые попал в ее комнату. Все было простенько — желтые шифоньер, небольшой трельяж, и никелированная кровать, двухспалка с множеством пуховых подушек. Раскидав подушки по спинкам, она откинула толстое одеяло.

— Валетом спать будем...

Я угукнул.

— Раздевайся и ложись. Я сейчас.

Она вышла. Я разделся — сняв и трусы, залез под одеяло. Зачем так сделал? В палатке же мы лежали без них, вот я и решил снова спать совершенно голым.

Тетя вернулась в ночной рубахе, видимо, она не разделяла моего понимания того, что значит «спать вместе». Поправив на своей стороне подушки, она что-то сунула под одну из них.

Мое сердце екнуло, запрыгало в груди, ноги ослабли. Я догадался, что она там спрятала.

— Двигайся к стенке, — проговорила тетя, откидывая одеяло углом от края. — Горе ты мое! Зачем снял-то?!

Я ничего не ответил. Повернулся и стал разглядывать висевший перед носом коврик. От перевозбуждения меня пробил озноб. Панцирная кровать спружинила от груза, одеяло немного подвинулось, и мои ноги охватили ее руки.

— Чего холодные, как ледышки?

Я молчал.

— Ладно, поворачивайся, так уж и быть, согрею, — проговорила она, со вздохом.

Я прокрутился на боку, одеяло съехало с тети куда-то на пол и прямо перед моим взором оказались ее ноги. Маленькие ступни, пальчики с аккуратными ногтями. Было темно, но я их видел. Точно помню. Только, что меня знобило, а теперь бросило в жар. Мое отличие от девчонок уперлось тети в ночную рубашку.

— Горе ты мое! И что мне теперь с тобой делать? — спросила тетя.

Промолчал, не зная ответа. Просто смотрел на ее ноги, замерев.

Руки тети огладили подол ночнушки и стали медленно его задирать. Я вспомнил, как она вешала свою мокрую рубаху, и как приподнялся на ней сарафан. Показались коленки, ткань поползла выше и остановилась на бедрах. Подрубной шов проходил как раз там, куда я уже два дня пытался заглянуть.

— Все... Дальше запрет, — шепнула тетя.

Я поднял глаза к ступням, но обидеться не успел. Мое отличие от девочки попало в ладонь тети, вторая ее рука обхватила мой обнаженный зад и подтянула к себе. Она немного разомкнула ноги, просунула окрепший колышек меж них и зажала.

Чуть выше ее колен моему «отличию» было тепло, мягко и удобно. Я уже подумал: так мы и уснем, но ее рука на моем голом заде стала тихонько меня подталкивать...

Если кто имел дело с двуручной пилой — прозванной в народе «Дружба 2», по количеству участников в процессе пилки дров, то знает, чтобы все шло легко, без потуги, ручку нужно только тянуть на себя и, ни в коем случае, не толкать. Здесь же процесс был как раз наоборот — она толкала, а мое тело пружинило назад.

Постепенно я почувствовал, как отличие от девочек стало набухать, внедряясь в теплую тетину плоть. Ее ноги тоже немного напряглись и она прошептала:

— Смотри сюда.

До этого я не решался опустить глаза, и заглянуть под шов рубахи, но сейчас тетя сама, свободной рукой, вскинула подол и запустила под него палец. Я услышал легкий стон, ее ноги вытянулись, сильно сжимая мое «отличие» — оно дернулось и излилось.

Тетя издала еще один стон, ее ноги содрогнулись, отпуская мой, ставший мягким, колышек. Ее рука вынырнула из-под подола и огладила ноги.

— Всю залил. Парное молоко на пользу пошло, — произнесла она, оправляя рубаху и затыкая себе меж коленок.

Не знаю почему, но мне захотелось куснуть ее за большой палец ноги, я так и сделал.

— Горе ты мое! Спи!.. — услышал я, но сказала она это как-то с придыханием, мне стало приятно даже приятнее чем, когда мое отличие от девчонок изливалась на ноги тети.

Я, тихонько, куснул большой палец и на второй ноге. Тетя положила свою руку ребром ладони себе меж ног, подтянув рубаху клином вверх, другой шлепнула мне по голому заду.

— Спи...