Вовка Макаров уже месяц работал в МТС, ремонтировал тракторы. Его руки почернели от мазутно-бензиновой грязи и уже не отмывались дочиста. Столуясь у деда Глечикова, а тот оказался неплохим поваром, Макаров, глядя на ладони, как-то спросил:

— А чем бы мне отмыть эту грязь?

На что получил немедленный ответ:

— Самогоном попробуй.

— А где взять-то?

— У Алевтины.

— Не люблю ее...

— И не люби. Тебе самогонка нужна или Алевтина?

А кто ж ее знает, подумал Вовка, может, нужна и Алевтина...

Алевтина Власьевна пила чай. Чай был горяч, она потела, вытирая лоб полотенцем, и постепенно раздевалась, пока, в конце концов, не осталась в одной длинной, когда-то белой рубахе до полу. Вовка постучал, а потом приоткрыл дверь.

— Здрассте! Можно?

Алевтина оглянулась через жирное плечо.

— Тебе чего?

Вовка открыл дверь шире и поставил ногу в сапоге на порог. Затем достал из кармана галифе пустую поллитровку, помахал ей в воздухе.

— Мне бы самогоночки...

— Чтой-то я тебя не припомню, – подозрительно прищурилась Алевтина. – Ты чьих будешь?

— Я – Макаров, работаю на МТС, а живу у Глечиковых.

Алевтина прищурилась еще больше.

— Тонькин хахаль, что ли?

— Квартирант. И столуюсь у них.

— Ну, и как тебе Тонька?

— Да ничего так...

Алевтина неожиданно встала.

— Скучаю я. Как муж на войне погиб, так и скучать начала.

При этом она кокетливо выставила в разрез рубахи толстую ногу.

Вовка все понял.

— Ну, я не знаю...

— Или ты старух не любишь?

— Да какая же Вы старуха!

— Вот и я о том! А если так?

Она встала под засиженную мухами лампочку и резкими движениями полных рук сдвинула с плеч бретельки рубахи.

— Ну, так как? Отъебешь меня, я тебе так, без денег самогонки налью, а?

Она почти просила. Ну, а почему бы и нет, подумал Вовка, тем более, что таких экзотических грудей Макаров пока не встречал. Длинные, тяжелые, они лежали сосками на круглом животе, и, кажется, не было такой силы, которая заставила их подняться. Но Алевтина ухватилась за длинные соски, подняла груди выше плеч и отпустила. Шлеп, шлеп. От этого шлепанья Вовкин член ощутимо напрягся и уперся в одежду. От зоркого взгляда бабы Али это не ускользнуло, и она, шустро повернувшись к Вовке широким, как печная заслонка, задом, нагнулась и уперлась руками в колени.

— Давай! – хрипло скомандовала Алевтина. Ее большие, поросшие редким темным волосом губы сочились желанием, и Макаров дал! Он ухватил щепотью длинный волос, растущий ближе к массивному, с большой палец ноги, клитору и вырвал его с корнем. Алевтина охнула, но, тут же крикнула: «Еще!». Что же, если женщина просит... Вовка надергал целую горсть кудрявых волос, Алевтина стонала не то от боли, не то от страсти, но Макаров решил, что хватит «мучить» бедную старушку, и, приспустив галифе и черные сатиновые трусы, одним движением вошел в ее влагалище. Оно было так просторно, что член не чувствовал стенок, и Вовка вынул его. Алевтина взревела: «Нет!», но Макаров останавливаться и не думал. Он сложил пальцы наподобие птичьего клюва и вставил бабке эту геометрическую фигуру на всю глубину ее обширного лона. Алевтина замерла, Вовка раскрыл пальцы и ухватил главный детородный орган любой женщины за шейку. Он мял и крутил бабкину матку самым грубым образом, а самогонщица ревела хриплым басом, как пароходный гудок. Она пала на колени, затем – на бок и затихла. «Не померла бы старушка!», – подумал Макаров, но тут бабка оживилась:

— Погоди, отсосу! – со стоном сказала она, раскрывая широкий рот.

Алевтина стала на колени, ухватила Вовку за мошонку и всосала весь член до основания, затем выплюнула, оставив во рту только головку, и принялась ласкать языком уздечку, покусывая головку зубами. Этому приему Макаров сопротивляться долго не смог и вскоре со стоном выплеснул в жабий бабкин рот изрядную порцию спермы. А потом еще и еще...

Вовка обнаружил себя сидящим на заднице перед Алевтиной, а она, широко раскорячив толстые ноги, вовсю дрочила себя кулаком. «Самогонка-то где?», – спросил Макаров, едва отойдя от бабкиных нежностей.

Она кивнула куда-то в угол, не вынимая руки из влагалища:

— Там. Не мешай!

Вовка оделся, честно взял две поллитровки, заткнутые газетными пробками, и вышел в сени. Из избы сквозь неплотно закрытую дверь доносились сладострастные стоны Алевтины. Она опять кончала!