Итак, господа, морская часть нашего путешествия закончилась. Шхуна «Восток», с своим, как стрелы, тонким и стройным рангоутом, покачивалась, стоя на якоре, между крутыми, но зелеными берегами Амура, а мы гуляли по прибрежному песку, чертили на нем прутиком фигуры, лениво посматривали на шхуну и праздно ждали, когда скажут нам трогаться в путь, сделать последний шаг огромного пройденного пути: остается всего каких-нибудь пятьсот верст до Аяна, первого пристанища на берегах Сибири.

Как берег ни красив, как ни любопытен, но тогда только глаза путешественника загорятся огнем живой радости, когда они завидят жизнь на берегу. Шкуна между тем, убавив паров, подвигалась прямо на утесы. Вот два из них вдруг посторонились, и нам открылись сначала два купеческих судна на рейде, потом длинное деревянное строение на берегу с красной кровлей.

Это не город, не село, не посад, а фактория Американской компании. Она возникла лет десять назад для замены Охотского порта, который неудобен ни с морской, ни с сухопутной стороны. С моря он гораздо открытее Аяна, а с сухого пути дорога от него к Якутску представляет множество неудобств, между прочим так называемые Семь хребтов, отраслей Станового хребта, через которые очень трудно пробираться. Трудами преосвященного Иннокентия, архиепископа камчатского и курильского, и бывшего губернатора камчатского, г-на Завойки, отыскан нынешний путь к Охотскому морю и положено основание Аянского порта.

Люди наши, заслышав приказ, вытащили весь багаж на палубу и стояли в ожидании, что делать. Между вещами я заметил зонтик, купленный мной в Англии и валявшийся где-то в углу каюты. «Это зачем ты взял?» — спросил я Тимофея. «Жаль оставить», — сказал он. «Брось за борт, — велел я, — куда всякую дрянь везти?» Но он уцепился и сказал, что ни за что не бросит, что эта вещь хорошая и что он охотно повезет ее через всю Сибирь. Так и сделал.

Нам подали шлюпки, и мы, с людьми и вещами, свезены были на прибрежный песок и там оставлены, как совершенные Робинзоны. Что толку, что Сибирь не остров, что там есть города и цивилизация? Да до них две, три или пять тысяч верст! Мы поглядывали то на шхуну, то на строения и не знали, куда преклонить голову. Между тем к нам подошел какой-то штаб-офицер, спросил имена, сказал свое и пригласил нас к себе ужинать, а завтра обедать. Это был начальник порта.

Но обед и ужин не обеспечивали нам крова на приближавшийся вечер и ночь. Мы пошли заглядывать в строения: в одном лавка с товарами, но запертая. Здесь еще пока такой порядок торговли, что покупатель отыщет купца, тот отопрет лавку, отмеряет или отрежет товар и потом запрет лавку опять. В другом здании кто-то помещается: есть и постель, и домашние принадлежности, даже тараканы, но нет печей. Третий, четвертый домы битком набиты или обитателями местечка, или опередившими нас товарищами.

Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.

Еще в тропиках, когда мелькало в уме предположение о возможности возвратиться домой через Сибирь, бывшие в Сибири спутники говорили, что в Аяне надо бросить все вещи и взять только самое необходимое; а здесь теперь говорят, что бросать ничего не надобно, что можно увязать на вьючных лошадей всё, что ни захочешь, даже книги.

Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.

«Помилуйте! — начали потом пугать меня за обедом у начальника порта, где собиралось человек пятнадцать за столом, — в качках возят старух или дам». Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А старика можно?» — спросил я. «Можно», — говорят. «Ну так я поеду в качке».

«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не сошла с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»

«Всё это неправда, — возразила одна дама (тоже бывалая, потому что там других нет), — я сама ехала в качке, и очень хорошо. Лежишь себе или сидишь; я даже вязала дорогой. А верхом вы измучитесь по болотам; якутские седла мерзкие...»

После того, как начальник порта под благовидным предлогом отобрал наших девушек и баб с острова Пятницы и поместил их на карантин не то на месяц, не то на два, эта дама меня очень заинтересовала. Прощаясь, она сказала: «Когда качка будет готова, я поеду с Вами». И попросила у меня сигару. Вместо шоколадных женщин будет одна – белая, как сливочное мороженое...

Наконец, когда все было готово, мы двинулись в путь. Попутчики посмеивались, пряча улыбки, кто – в усы, кто – в бороду, потому что дама, довольно дородная, первая забралась в качку и все манила меня, а я в некотором смущении шел рядом. «Ну, что же Вы, Ванечка!», – ласково говорила Ольга Сергеевна Ильинская. – «Мне одной тут скучно!». Когда мы въехали в лес, я плюнул на все приличия и тоже забрался в качку.

В тесноте да не в обиде! Это, наверное, про качку и придумали. Мы с Ольгой сразу легли, правда, валетиком: ее дорожные башмачки и чулочки, открытые чуть выше щиколоток, благодаря короткому дорожному платью, я лицезрел со вниманием, а она была принуждена наблюдать мои грубые сапоги, нечищеные еще со шхуны. Тропа была узка, ветви дерев смыкались над нами, создавая романтическое настроение.

Я ехал ногами вперед, словно отправился в последний путь, и об этом сказал Ольге Сергеевне. «Так перевернитесь!», – милостиво разрешила она. И я перевернулся в качке, оказавшись к ней лицом к лицу. «Как было скучно в порту! Одни мужланы. Так и норовят забраться под подол!», – сказала Ольга Сергеевна, закрыла глаза и вытянула губы для поцелуя.

На ее верхней губе были небольшие усики, а на нижней – маленькая трещинка. И еще. Ее губы пахли миндалем. Тропические девушки, несомненно, хороши, но они, почему-то, совершенно не целовались, а просто поворачивались голым гузном при виде нас. А если мы их принуждали к поцелуям, отвечали неловко и несмело. А Оленька целовалась полураскрытым ртом, обнажив жемчужные зубки, и скоро оказалось, что я на ней буквально лежу, одной рукой ощупывая сквозь платье мягкие груди (на ней не было корсета), а другой – тиская ее ноги выше подвязок. И забиралась эта непослушная рука все выше и выше, пока не коснулась нежных волосков. «Ну, что же Вы?», – задыхаясь, сказала она. – «Это так хорошо!». Сколько ей было лет? Да бог ее знает, что-то между двадцатью и сорока. Шея ее была закрыта высоким воротом, а узкие ладони – перчатками, поэтому определить женский возраст по-другому я затруднился. «Ну, что же Вы оробели?», - обиженно повторила она. – «Неужели я Вам ничуточки не нравлюсь?».

Сравнивать тропическую смуглую женщину и нашу русскую – неблагодарное дело. Если бы их лучших представительниц поставить рядом, собрать комиссию из мичмана Зеленого, переводчика Гошкевича и меня, вашего покорного слугу, провести испытания, измерения, тогда да, а так, на дистанции.... Качка, как ей и положено, качалась из стороны в сторону – это качка бортовая, а когда дорога пошла буграми, к ней добавилась еще и килевая! И тут мы с Оленькой поехали вперед, она почти попала передней лошади в зад, а мне по шляпе кобылка стеганула хвостом, и золотая манильская соломка упала в русскую пыль. Но это еще полбеды. В самый ответственный момент, когда я приступил к мужественному штурму Оленькиных глубин, и был близок к достижению дна, с нашей качкой случилась катастрофа. То ли кожи были плохо выделаны, то ли дратва попалась гнилая, но полотна разошлись, и мы в обнимку вывалились на дорогу, вдогонку к манильской шляпе.

Женщинам в таких случаях намного проще. Встала, оправила платье, и все, никакого позора! А мужчине, вроде меня, хороших кондиций и размеров, запихнуть в панталоны расшалившееся достоинство получается не всегда. Казак, который кинулся нас поднимать, остановился озадаченно и заломил папаху на затылок, глядя на мои мучения. Что было делать? В следующий раз надену панталоны свободней! А пока я на виду у всех, благо у нас других женщин не было, работая рукой, как прыщавый гимназист, угомонил свою восставшую плоть, оросив дорогу и, наконец, заправил источник сладости и радости в пыльные панталоны. «Твое благородие, не повезло тебе», – сказал казак. «Это как сказать!», - ответил я ему, чтобы «сохранить лицо».

На этой конфузии первое письмо с российской земли я заканчиваю. Буду писать далее...