— Скажи Сашке, сынуле моему, что он балбес! Прислал тебя за этой ерундой. Сам бы зашёл!

— Скажу. Обязательно, - улыбаюсь я, целуя шершавую щёку – Ну, я пошла.

— Погоди, я тебя провожу.

— Не надо, папа, тут же рядом почти.

— Рядом – это через парк, а сейчас уже темно! Я там каждое утро бегаю, и то не по себе. А сейчас вечер. Мало ли что.

— Хорошо, хорошо! Я пойду по дороге.

— Вот не спокойно у меня на душе что-то, дочка.

— Да всё нормально, папа. Пошла.

Стараясь не обращать внимание на тяжёлый вздох и обеспокоенный взор, выхожу на лестницу. Вовсе и не темно. Ноги сами привычно свернули на тропинку, ведущую вглубь парка.

Раннее лето, всё ещё пахнет только что распустившимися листьями, шелестящими под мягким ветерком. Тепло. Солнце только что зашло, темнеет. Я улыбалась и думала о своей неоконченной картине. Мне пришло в голову, что в ней отразилась вся моя синестезия. В то утро я проснулась, а в ушах звучала эта сказочная и трогательная музыка. Вальс. Вальс дождя Шопена. Я невольно представила, как она звучит под шум дождя. Как я стою под тёплым, омывающим меня, благословенным дождём. Таким прозрачным, таким освежающим... Я сразу подошла к мольберту, и волны моей синестезии понесли меня по волнам вспышек света и цвета.

Я вздохнула. Меня понимает только моя дочка, Анечка. Сашка называет это мазнёй. Музыка, воплощённая в красках, не может быть мазнёй. Лёгкие, невесомые движения кисти, это движения моей души...

— Как дилля, красавитц? – неожиданно и грубо прозвучало у меня над ухом.

Вырванная из контекста своих мыслей, я растерянно оглянулась. Какой-то смуглый парень в натянутой до самого носа чёрной шапочке. В тот же миг сзади кто-то обхватил мои руки, больно выворачивая их. Чья-то рука плотно зажала рот. Парень передо мной быстро нагнулся, зажал мои ноги под коленями, меня оторвали от земли и потащили в кусты.

Страх полоснул по сердцу, отчаяние сжало его своими уродливыми клещами. А разум как-то отрешённо наблюдал за происходящим со мной со стороны. Поражённая этим, я затихла и не пыталась сопротивляться этим людям. Слёзы полились из моих глаз. И если бы мне не зажимали рот, я бы не кричала. «Пожалуйста, не убивайте меня! Я сделаю всё, что вы хотите, только не убивайте!» - молила я мысленно, не имея возможности говорить. Меня грубо волокли через кусты, а затем швырнули на землю так, что из лёгких был выбит воздух. Когда я смогла дышать, то застонала от боли в них. Я заскулила, плача. «Пожалуйста, не убивайте! Я не видела ваших лиц, я не пойду в полицию. Я никому не скажу. Я ведь не хочу, чтобы обо всём узнали на работе. Я не хочу, чтобы меня бросил муж. Не убивайте. Пожалуйста!!!».

Надо мной склонился рот под маской над смуглой небритой физиономией. Грязная рука покрутила перед моими глазами нож.

— Шшш. Киричать не нада. Панимаищь, дааа? – коснулось меня его зловонное дыхание.

Лезвие ножа прижалось к горлу, а тяжёлая рука приподнялась над мои ртом, готовая захлопнуть его снова.

— Я... Да... Я понимаю, понимаю. Пожалуйста...

— Ах, как карашо! Панимаищь... – перебил меня кавказский говор – Тихо лежаль, тамой к мужу приходиль, дааа?

— Ммм... Да... Да...

— Вот каращо, красавитц!

Нож остался на моём горле. Рука убралась от моего лица, чтобы задрать мне юбку. Кавказец, держащий меня за ноги, шарил по моему животу, нащупывая резинку колготок.Я услышала, как они затрещали, когда он нетерпеливо и грубо принялся сдирать их с меня. Мой мозг нашёптывал мне: «Лежи, лежи. Они будут залазить на тебя, один за другим. Их трое... Терпи, тебе нужно выжить». Слёзы брызнули у меня из глаз с новой силой. Что-то во мне кричало, отчаянно, до хрипоты, отказываясь принять эту действительность: «Я не хочу!! Господи, зачем тебе это?! Тебе нужна жертва? Я принесу себя в жертву, но только тебе. Не им!».

Я вдруг представила. Подробно, в деталях, что сейчас будет происходить со мной. Как будет шелестеть ветерок в кронах окружающих деревьев. Как тихо будет опускаться ночь под жадное пыхтение и животные возгласы кавказцев. Как глумливо треплет один из них меня по щеке, ожидая своей очереди. Как, не дождавшись, он спускает штаны и лезет на меня, садится на грудь, тянет, вцепившись в волосы... Как я встаю потом, осквернённая их скотскими выделениями, на трясущихся, подгибающихся ногах, пытаюсь привести себя в благопристойный вид... Иду домой... Домой?

Наши молитвы. Слышит ли их Господь? Хочет ли он меня услышать? Где мой ангел-хранитель? Где он?!!

Неожиданный шум в кустах заставляет кавказцев замереть на месте. Кто-то врывается на полянку и без промедления пинает упыря, который меня раздевает. Из-за мой спины выбегает второй и получает удар в челюсть. Первый поднимается с земли, они сцепились. Тот, кто держал нож у моего горла, вскакивает и бросается к ним.

— Папа!!! – кричу я из всех сил.

Бандит с ножом наносит удар в спину. Я вижу, как мой защитник поворачивается. Ещё два быстрых удара, куда-то вниз и в грудь ему. Мой визг разносится по лесу.

— Помогите!!

Слышится шум, они бегут. Я бросаюсь к нему, запутываюсь в колготках, падаю. Пока натягиваю их, он опускается на землю.

— Папа!

Я падаю перед ним на колени, спортивный костюм на нём пропитывается кровью. Мой ангел-хранитель всё-таки проводил меня. С беспощадной ясностью понимаю: за всё, за всё нужно платить. Он заплатил за мою глупость. Телефон выскальзывает из моих трясущихся, скользких от крови рук. А он смотрит на меня, улыбаясь.

— Всё будет хорошо, дочка!

Держа телефон около уха, я наклоняюсь к нему. Не могу ничего сказать, зубы стиснуты судорогой. Он поднимает руку и гладит меня по щеке.

— Это было всего лишь ограбление, понимаешь? - говорит он тихо. Его рука падает на землю.

Мне хочется завыть от боли.

***

— Что читаешь, пап?

— Будешь смеяться, Робинзона Крузо. А как твоя новая картина?

— На ней появилось много светлых пятен, - объявила я, гладя его волосы.

— Хочется посмотреть на неё. Картины не лгут.

— Принесу в следующий раз.

— Она же не готова, - рассмеялся он – Зато я могу видеть тебя, это гораздо приятнее.

Картины не лгут, папа. Твои глаза тоже. Моя кисть проводит по холсту дрожащий оранжевый лучик, от которого сладко потеплело внутри. Это твой взгляд, папа. Тебе не скрыть, как он касается моих коленей, когда я сажусь у твоей больничной кровати. Чтобы не спугнуть его, я наклоняюсь к тумбочке, разгружая сумочку. Мои колени расходятся, чуть-чуть. Ещё...

Он закрывает глаза, смущённо, боясь выдать себя. Подманивает к себе пальцем и, указывая глазами на соседей по палате, шепчет:

— Они завидуют мне! Да-да. Говорят: к тебе старому, такая красавица приходит!

— Пусть завидуют, - шепчу я в ответ – И ещё придёт. Ещё более красивая.

Мы дружно смеёмся. Его глаза лучатся мягким светом.

На моей картине появился багровый ребристый знак, похожий на китайский иероглиф, и он обведён зелёным. Зелёнка и мирамистин – это наше всё. Брызгаю из флакона на ещё не снятые швы, ушной палочкой изящно обвожу зелёнкой. На спину шлёпается большой медицинский пластырь. Я делаю перевязку, как заправская медсестра.

— Повернитесь, больной, - говорю шутливо. С треском отрываю пластырь с груди – и не вертитесь, пожалуйста.

Опускаю взгляд вниз.

— Леночка, здесь я сам, - торопливо говорит Сашкин отец.

Но я уже стою перед ним на корточках. Тяну за штаны и трусы. Он торопливо прикрывает ладонями пах. Сохраняя серьёзность, обрабатываю шов на бедре. Снова мирамистин. Дую, чтобы быстрее высохло. Кисточкой удобнее, я ведь художница... Орудую зелёнкой. Пластырь.

— До свадьбы заживёт! – обещаю я.

Помедлив, приближаю своё лицо. Мои губы прикасаются к его руке, прикрывающей низ живота. К костяшкам пальцев, разбитых о череп подонка. Не слишком ли долго длится этот поцелуй? Мы оба замираем.

Я стою над своей картиной. А вот это... Прозрачная занавеска тихо колышется от мягких порывов ветра с улицы. Я стою на ступеньке, ведущей на лоджию, и поэтому моё лицо вровень с его лицом.

— Папа, простите меня, я была дурой...

Я закрываю глаза, и мои губы тянутся к его губам. Заныло в груди тревожно и сладостно, от того, что я делаю неправильное. Заколотилось сердце, когда наши губы встречаются вновь и вновь, и всё более неправильно, всё более чувственно. Дыхание учащается, ноги дрожат, а губы встречаются вновь и вновь...

Картина выдаст меня этими двумя красными волнистыми линиями, которые звучат в тон, которые извиваются, приближаясь и расставаясь. Затем руки... Они ложатся мне на талию, легко обнимают её. А мои... обнимают за шею моего ангела, привлекают меня к нему, моя грудь мягко прижимается к его груди. Так нельзя, но... Что можно сделать, когда его губы прижимаются к шее, когда уже становится нечем дышать, когда застонало сладостно тело под тонким платьицем, когда его руки двигаются, вызывая новые его стоны?

— Ты идёшь спать?

Я вздрагиваю, пойманная врасплох, в смятении от того, что краски на картине так извиваются и стонут, выдавая меня. Неужели он не видит этого?

— А, да. Сейчас.

Сашка придвигается ко мне, и я чувствую, что он меня хочет.

— Анечка уснула, - шепнул он.

Он задышал глубоко, часто, привычными движениями лаская меня.

— Ты так хочешь меня, милая! – довольно шепчет он.

Подлазит ко мне сзади, прижимает меня к себе. Опрокидывает меня ничком, наваливается сверху... Секунд через двадцать со сдавленным стоном пригвождает меня к кровати. Замирает, целуя сзади шею. С блаженным вздохом сваливается и плюхается на спину. Я натягиваю трусики и отворачиваюсь от него. Не хочу видеть использованный презерватив на столике рядом с будильником.

***

Музыка. Она какая-то нечеловеческая. Музыка ангелов. Ангелов, наносящих огненные поцелуи в моё сердце. Оно вздрагивает и корчится, а поцелуи безжалостны. Вспышка лимонного цвета. Что это было?

Аккорд платья, падающего к моим ногам. Симфония ласкающих губ, которые везде. Я держу в руках его голову, а он прикасается ко мне губами, руками. «Доченька, спасибо!».

Я всегда любила сидеть в этом кресле, в нём можно легко утонуть, скрыться от мира. Сейчас я тонула в этом кресле, тонула в его плюшевых объятиях, тонула в руках моего ангела, обнимающих мои бёдра. В это момент не было никого: Ни Анечки, ни Сашки. Были только я и он. О Господи, так нельзя! Нет. Нет. Это и была та жертва, которую я должна принести Богу. Сакральная жертва, в которую невозможно поверить. Я лежала раскинув руки в этом широком кресле, опираясь лопатками о его мягкое сиденье, а остальная часть меня взмыла вверх, бессильно раскинув ноги перед нежными вторжениями его рта...

Что было дальше, мне рассказала картина, которую я увидела в отражении зеркала: моё тело, зелёные пятна на груди, бедре и ладонях. Я закрываю глаза...

Картины не лгут.