И зашагаю я без надежд,

В лужах ломая хрусталь.

Олег Митяев

Я люблю гулять по ночам, особенно, когда хорошая погода, то есть ветер, мелкий дождь, и под ногами хлюпает мокрая листва, а ты идешь в резиновых сапогах, в теплой куртке на синтепоне, а на голове капюшон. И ни души кругом, только фонари приветливо кивают: «Доброй ночи, доброй ночи!». А потом хорошо вернуться домой, выпить горячего чая и улечься в теплую постельку. Морфей, где ты?

И в этот раз погода удалась! Ветер, вырываясь из-за домов, едва не валил с ног, облака неслись, как сумасшедшие, а фонари удивленно качали головами: «Что это? Почему это?». Я погулял едва ли пять минут и по подмерзающим лужам поспешил к своему подъезду. О, у подъезда тоже кто-то гулял! Правда, эта гулена напоминала сосульку острым концом вверх и не висела, а сидела такую отличную погоду на деревянной скамейке без спинки, но и то хлеб. Еще один товарищ по несчастью! Только оно было почему-то в черном...

Я по дуге обогнул этого прогулкина-отдыхалкина и почти проскочил в подъезд, как вдруг услышал голос: «Как холодно!». Ну да, когда говорить не о чем, говорят о погоде. Голос определенно был женский, и он дрожал!

— Отличная погода, сударыня! Свежо!

Я подошел ближе и услышал, как у «сударыни» стучат зубы.

— Да уж, свежо. Где тут можно позвонить?

— А нигде. Телефоны-автоматы искоренены как класс. Царствует мобила.

— Так дайте мобилу.

— Не ношу.

Все-таки она странно одета, как старуха, вся в черном.

— У Вас нет мобилы? Даже у нашей матушки есть.

Ах, вот оно что! Эта женщина – монахиня! Это многое объясняло: и черные одежды, и странный головной убор, но не отвечало на вопрос: а что делает монахиня в середине ночи на пронизывающем ветру у подъезда старой пятиэтажки?

Монахиня подняла голову. Насколько я мог заметить, приятное круглое лицо, короткий чуть вздернутый нос.

— Я к сестре ехала в Печатники, так какой-то нехристь-таксист завез в эту, в это...

— От меня можно позвонить. И согреетесь заодно.

Она колебалась всего несколько секунд.

— Пошли.

Я набрал код подъезда, открыл гремучую стальную дверь и пропустил ее вперед. Хоть и монахиня, но все же - дама! Она прошла мимо меня, и я почувствовал еле уловимый запах ладана.

— Уже теплее!

— На третий этаж.

Я легко подхватил монахиню под локоть, но она отстранилась.

— Не надо. Сама дойду. До трех я считать еще не разучилась.

— Как угодно, мадам.

— Обращайтесь ко мне сестра. Сестра Дарья.

— Очень приятно. Владимир, пенсионер.

Дарья прошла несколько ступенек и остановилась.

— Пенсионер? Вы неплохо выглядите!

— Спасибо, Вы тоже.

Пока она поднималась, с ее ноги два раза спадала туфля.

— В заднике шов разошелся, – доверительно сказала она. – Вернусь в обитель, починю.

Едва отперев дверь, я пропустил Дарью вперед и зажег свет.

— Телефон на тумбочке.

— Вижу.

— И можете снять свое пальто и шапку. У меня тепло.

— Это не пальто. Это – зимняя ряса.

— Тем более нужно снять, иначе сопреете! Ладно, как хотите. Звоните, я пока чайник поставлю.

Я прошел на кухню, но старался чайником не греметь и струю из крана дать послабее, потому что прислушивался к разговору. Из того, что я мог услышать, выходило, что ее сестра родила ребенка и просила Дарью приехать и помочь ухаживать за ним на первых порах. Но поскольку она опоздала, то они уже пригласили няню.

Она положила трубку на аппарат.

— Вот видите, я им уже не нужна, богатые няньку наняли. А нашей обители эти деньги были очень нужны. Мы ведь своего хозяйства теперь не имеем, живем только на пожертвования. А их последнее время поступает совсем немного. Придется, как встарь, с кружкой ходить.

— Да, положение аховое, – сказал я, - Вам бы надо ноги попарить, чтобы не простудиться. Тапки-то ваши дрянь. Не лето...

— Спасибо Вам, хороший человек! – улыбнулась Дарья.

— Ну-ну! – погрозил я Даше пальцем, – Может, я только прикидываюсь!

— Я за версту хороших людей чую. А ноги я попарю, не откажусь. Куда идти?

— А вот, напротив дверка! Возьмите доску, положите ее поперек ванной и забирайтесь. Там же мыло, мочалка и полотенце на случай, если Вам еще что-то надо помыть.

Я даже не успел налить себе чай, как ванной раздался шум воды и проклятия, которым позавидовал бы иной пират из из Стивенсовского «Острова сокровищ». Когда я влетел в ванную комнату, молодецким рывком лишив дверь шпингалета, то увидел следующую картину: посреди ванной в лужице воды сидела монахиня, а на нее из отверстия переключателя «ванна-раковина» в «елочке» душа хлещет толстая струя воды. Я перекрыл горизонтальный фонтан, а Дарья сказала: «Вот и попарила ножки!». Она была мокрой с головы до ног, а в руке она держала ручку переключателя.

— Я думала, ее надо тянуть!

Тянуть знаешь кого надо, и за что, хотел сказать я, но не сказал, а только вытаращил глаза: «Раздевайся!».

— Что?

— Что, что! Пороть тебя буду по самым чувствительным местам! Подтяжками! А если серьезно, то тебе переодеться надо, а облачение твое просушить. Так что раздевайся, а одежонку отожми и повесь на трубу с горячей водой.

Она полезла из ванной, сверкая белыми ногами, а я пошел в кладовую посмотреть, что осталось от маминого белья и одежды. Осталось немного: пара лифчиков, трикотажные трусы и пестрый китайский шелковый халат без пуговиц с поясом. Лифчики я решительно отмел – малы, насчет трусов были сомнения, носят ли простые монахини панталоны, а халат был с таким запасом, словно мама покупала его на вырост.

Когда я вернулся в ванную, монастырская одежда Дарьи висела на трубе и веревке, натянутой поперек комнаты, а она сама стояла на полу ко мне, опоясав бедра узким белым полотенцем. Большие груди она прикрывала руками, и соски были мне не видны. А жаль! Я люблю большие груди, когда они свисают от непомерной тяжести на живот, как две диковинных груши, впрочем, не теряя изначальной формы. Люблю нежно ласкать их руками, когда соски царапают ладони, или грубо тискать в кулаках, словно капризный ребенок мягкую игрушку.

— Вот, я одежду принес, – хрипло сказал я. – Примеряйте.

— Я не поняла, мы на «ты» или на «вы»? – сказала Дарья, не оборачиваясь.

— Это зависит от Вас, от женщины.

— Тогда на «ты». Я тут голая стою и вдруг «вы».

— Меряй и приходи чай пить. Остывает.

В мирской одежде она выглядела по-другому, не так отрешенно, тепло, что ли. И смотрела на меня с интересом. Длинную косу она обвила вокруг головы, а под скулами вдруг обнаружились улыбчивые ямочки. Завязанный вокруг талии пояс подчеркнул достоинства сильной фигуры – груди и бедра, и мне вдруг захотелось посмотреть, какие у нее волосики, такие же светлые, мягкие и пушистые, как над выпуклым лбом, или жесткие и пружинистые, словно августовская трава. Но волосики были спрятаны за мамиными панталонами, которые белели между полами халата.

Дарья прикрыла театр папаши Панталоне, закинув ногу на ногу:

— Ну, где чай?

— А, сейчас несу!

— И платок принеси повязать. Не привыкла я...

Нашел я ей простой кусок светлой ткани, который она тут же повязала, лишившись половины своих прелестей. Но другая половина, а вернее, вторая треть, тут же напомнила о себе, ибо полы халата распахнулись и выпустили на волю двух белых лебедей – ее груди.

— Ой! – сказала Дарья и запахнулась.

А я ничего не сказал, потому что наливал ей чай. И животик у нее тоже симпатичный, подумал я, на вид упругий.

— После того разгрома, что я учинила в ванной, меня не чаем пить надо, а епитимью назначить! – сказала она, прихлебывая из чашки. – Я ведь и сидение сломала...

— А и назначу! – пообещал я. – Чаю попьем, будете мыть посуду.

— У вас сервиз красивый, не боишься, что переколочу?

— А, остатки! За двадцать лет от двенадцати персон осталось только две. Ты согрелась?

— Да! Даже жарко!

— Спать не хочешь?

— Я поговорить хочу. Ты, наверное, хочешь знать...

Она запнулась.

— Обо мне...

— Жажду, как путник жаждет родниковой влаги в жаркий июльский полдень.

Она поудобнее устроилась на диване и, наконец, сняла ногу с ноги, и я снова увидел мамины панталоны.

— Тогда спрашивай, расскажу, как на духу...

Я не хотел спрашивать. Я хотел сорвать с нее халат, содрать панталоны и задать ей жару.

— Все монахини – девственницы?

— Не все, – спокойно ответила Дарья. – Некоторые, разочаровавшись в замужестве, бросают мирское и приходят в обитель.

— А ты?

— А я даже замужем не была. После детдома пошла на фабрику, да только шумно там и пыльно. Уволилась, поехала на село, нашла колхоз, устроилась птичницей. Да только странный колхоз попался, чисто женский. «Освобожденный труд имени Клары Цеткин» назывался. А какой освобожденный, каторга! Хуже фабрики. Наезжало районное начальство, толкало речи о равенстве полов. Районный секретарь сойдет с трибуны, сядет в президиуме, а сам стенографистке за пазуху смотрит. Показуха, одним словом.

Она замолчала, поправила полной рукой выбившуюся из-под платка светлую прядь и продолжала:

— Куриное дерьмо вонючее, одна радость – в речке искупаться да на солнышке погреться. Искупались мы как-то, лежим, загораем, да только одна приметливая была.

— Девки! – шепчет. – А кусты-то трясутся! Надо посмотреть. Кинулись мы и вытащили пацана. За нами подсматривал и, это...

Дарья запнулась, подбирая слово.

— И дрочил?

— Да, и дрочил. Девчонки вытащили его из кустиков да на бережок, а у него этот...

— Член, да, как оглобля и весь синий!

Девчонки его разложили и давай его дрочить, пока он не...

— Пока не спустил?

— Да. Я тогда впервые увидела на свету, как это бывает у парней. Сначала.... Да что я тебе рассказываю, ты и сам это знаешь, и даже лучше!

— Конечно. В юности только этим и занимался. Приду из школы, вспомню, как у девчонок сиськи трясутся на физкультуре, и беру себя в руки во всех смыслах.

Дарья вдруг как-то сжалась, крепко сдвинув ноги, и затряслась, как в крупном ознобе. Она выронила недопитую чашку и та с глухим звоном разбилась.

— Дашенька, да что с тобой?

— Погоди, накатило крепко.... Ой, ой, кончаю!

А сбегал на кухню, принес полкружки холодной воды и, смочив ладони, протер ее красное лицо и мягкие розовые груди.

— Ой, стыдно-то как! – промолвила, тяжело дыша, Дарья. – Панталошки-то я уделала... Обоссалась! Я постираю, потом...

— Это не моча! – авторитетно заявил я. – Это женский оргазм, сопровождамый выбросом секрета влагалища или матки.

— Все равно позорище! Ты уж прости!

— Уже простил. Дальше рассказывать будешь?

— Буду. Надо выговориться. Я только панталоны сниму, сыро...

Даша, не стесняясь, стянула панталоны, вытерла светловолосую щель и погладила груди.

— Наступили трудные времена. Председательша выгребла кассу и скрылась, а мы разбежались кто куда. Я к порядку привыкла, прибилась к обители, три года работала трудницей, а потом приняла постриг. Хоть кормили три раза в день. Только обжилась, только привыкла, огороды наши в области отобрали под коттеджи, голодно стало, когда пусто, когда густо. Да разврат и похоть добралась и в наш монастырь. Стали приезжать длинные черные машины с какими-то серьезными мужиками, и прямо к настоятельнице, и вызывают туда тех, кто помоложе. Ну, думаю, конец моей девственности пришел! Да только не хотела я так-то. Пошла ночью к одной сестре, и говорю: «Сделай мне, как мужчина!». Встала и задрала подол. Чтобы поняла, что хочу. То ли я пришла не вовремя, то ли у нее настроение плохое было. Только задвинула она мне сразу все пять пальцев! Задвинула и тут же вынула, в крови. «Все, иди!», – говорит. Ну, я и пошла раскорякой. Неделю караморой походила, прошло как-то...

Дарья отхлебнула холодного чая.

— А потом молодежь понаехала толсторожая. Вся в цепях золотых, матом кроет. Смотрю, один, молоденький совсем, стесняется вроде и в переглядки с одной сестрицей такой же молоденькой, как он сам, играет. Ну, думаю, твой час, Дашка, пришел! Кинулась к нему, оттолкнула сестрицу, а сама почти кричу: «Зачем она тебе, неопытная! Возьми меня в ресторацию, а я тебе покажу, где раки зимуют!». А сама подол-то задрала! Он опешил сначала, а потом подвинулся в своем автомобиле: «Садитесь!». Выехали мы за ограду, я ему говорю: «Прости, паренек, поссать забыла!». А сама боком, и в кустики. Присела там, и на корточках ходу, ходу, на трамвай села...

— Не искали?

— Не знаю, Москва большая, а куда деваться, ума не приложу. Вот ты на мою голову свалился. Не выгонишь?

— Не выгоню, я же добрый. Только доброта тоже чего-то стоит...

Я многозначительно посмотрел на ее волосатость.

— Так я готова! Только быстрее. Миленький! Нет моих сил терпеть больше!

Я тоже больше терпеть не мог, все равно трусы бы замарал, или в воздух кончил. Ну, не мог я отказать! Я же добрый!

— Ты меня точно не выгонишь?

— Не выгоню. Живи, сколько хочешь.

— А жить на что будем?

— А у меня пенсия. А ты со временем на работу устроишься.

— Куда? В зоопарк? Дерьмо опять убирать?

— Зачем, можно на почту. Там такой «зоопарк», кунсткамера просто. Ты там будешь, как цветок на помойке.

— Так я завтра пойду наниматься.

— Сегодня, Дашутка, давно уже сегодня. Пять утра...