— Все-таки хорошо, что живем второй год без войны! – думал Максим Басаргин, стоя на крыльце. – И осколок прошел мимо. Еще чуть ниже, и остался бы без причиндалов!

Он спустил кальсоны, уже привычно ощупал шрам на лобке. Да, повезло! Потом с удовольствием отлил, придерживая член заскорузлой от работы рукой. А Нюрка-то ждет! Его жена Анна Тимофеевна. Так и сказала: «Приходи быстрее, Максим Иваныч. Мы еще...». Разбабела Нюрка, налилась женской силой с прошлого года. А уж как тоща была тогда! Выскочила навстречу, рубашка грязная болтается. Обняла прилюдно, повела в дом, а там.... Да...

От ближнего леса подул холодный ветер, заставив Максима поежиться. Зима скоро! Конец сентября, по утрам уже иней, и замерзшие лужи. А ночью – Луна! А в постели – теплая Нюрка! Скорее к ней под бочок!

Максим, поджимая стылые пальцы, вернулся в горницу, пощупал горячую печь. Хорошо! Нюрка, разметавшись по широкой постели и выпятив уже заметный живот, спала...

Револьвер придется закопать. Револьвер хороший, офицерский, самовзводный. И патроны. А то милиция что-то зачастила...

Максим лег, прижался к теплой Нюрке, она спросонья что-то пробормотала. И совсем, было, заснул, как пронзительный вой заставил Максима подскочить. Собака или волк, близко, за плетнем!

Нюрка проснулась, залупала глазами.

— Ой, Максимушка, кто это?

Максим, с силой надавив на грудь чуть пониже шеи, заставил жену снова лечь. «Спи, не волнуйся!», – спокойно сказал Максим супруге. – «Собака соседская, должно быть». С июня-месяца у Нюрки прекратились менструации. Максим вернулся с поля, усталый, долго хлебал горячие щи деревянной ложкой, жена сидела, смотрела и вдруг сказала:

— Ой, а у нас ребеночек будет!

Максим бросил ложку, обхватил жену сильными руками, поднял, закружил по горнице. Потом уложил на лавку, задрал подол и хотел на радостях...

— Нельзя, Максимушка! – горячо зашептала Нюрка. – До четвертого месяца нельзя будет! Он там сейчас маленький, словно рыбка, еле держится. Выкидыш будет! Да-да, мне фельдшерица в районе рассказывала.

— Ну, нельзя, так нельзя, – пожал широкими плечами Максим. – Что я, не понимаю, что ли...

С тех пор он, словно соседский мальчуган, занимался рукоблудием, представляя обнаженную жену во всевозможных позах.

Свою беременность Нюрка переносила легко, без утренней тошноты и токсикозов. Сказывалась деревенская закваска. Максиму иногда казалось, что она, что называется, «свистит» насчет беременности. Он вечером иногда зажигал под потолком яркую десятилинейную керосиновую лампу, раздевал покорную жену, ставил под лампу, ощупывал ее и осматривал, трогая груди и вороша кудрявые волосы. Да, ее живот потихоньку рос, груди наливались, и Максиму становилось без горячего Нюркиного нутра просто нестерпимо, он выскакивал в темные сенцы и яростно онанировал прямо на пол. А до намеченного срока было очень долго...

Как-то Нюрка отпросилась на выходные к матери, обещала вернуться в воскресенье к ночи, но задержалась. Максим не беспокоился, такое случалось не раз, но какое-то беспокойство поселилось в его душе и грызло его всю ночь, не давая заснуть. Утром, едва рассвело, он сунул за пояс револьвер и пошел в лес. Именно короткой дорогой через лес Нюрка обещала вернуться.

Идти всего километров пять, и Максим их прошел за час. Он еще надеялся, что жена приболела, и осталась, но Нюркина сестра замотала толстым лицом: «Ушла, ушла, Нюрушка, еще вечером, часов в семь». У Максима потемнело в глазах, он выскочил на улицу, несколько секунд тяжело дышал, опираясь на плетень, и побежал вдоль улицы к участковому уполномоченному лейтенанту Свиридову. Иван Кузьмич Свиридов сидел в телогрейке, накинутой на крутые плечи, и пил прямо из банки с огурцами мутный огуречный рассол. Увидел Максима, страдальчески сморщился и сказал:

— Сейчас, сейчас!

Закрыл глаза, овладевая собой, и сказал коротко:

— Излагай!

Лейтенант Свиридов молча слушал минуты две сбивчивый рассказ Максима, а потом изрек:

— Сбежала она от тебя, Максимка, надоел ты ей своими нежностями. Бабы, они крепких мужиков любят!

Он сжал волосатый кулак и неизвестно кому погрозил: «У, с-суки!».

Еще две минуты драгоценного времени Максим убеждал участкового, что его жена Нюрка не такая, что она в положении на третьем месяце, и что она дошла до сестры, и не сбежала сразу, а не дошла домой под вечер, и что...

Лейтенант поднял руку, как римский цезарь, пришлепнул ладонью столешницу и сказал, дохнув перегаром с укропом:

— Ладно, убедил. Беги на нижний конец, тот, что у реки, собирай бригадмильцев, а я на верхний конец побегу.

Еще минут двадцать Максим метался по низу села, поднимая бригаду содействия милиции. Удалось уговорить только восемь человек, остальные отнекивались под благовидными предлогами или вовсе попрятались на задних дворах. Но зато те восемь явились на площадь перед сельсоветом при охотничьем оружии. И местный фельдшер Семен Ильич Кондаков тоже был мобилизован. А вдруг Нюрка сломала ногу, или по женской части что...

Лейтенант Свиридов мобильнул еще десять человек из числа бригадмильцев, и сейчас двадцать человек, все с разнообразным оружием да еще фельдшер с брезентовой санитарной сумкой, растянувшись в редкую цепь, прочесывали придорожные кусты. Кондаков и Басаргин шли рядом, Кондаков палкой тыкал в поникшую, тронутую утренниками траву, и успокоительно говорил:

— Человек, а, особливо, женчина, сложно устроен. Помимо мозгов у ей органов понатыкано, ой-ёй! И матка, и яишники, и трубы разные. Ну, и груди тож. Где это-то видано, чтоб из человека молоко текло? А текеть! Ежели не перестать дитя кормить, то всю жисть молоко течь будет. Я вот читал, что в Африке деток лет до десяти ихние бабы титькой кормят. Она идеть, скажем, за скотиной, а за африканкой энтой цельный хоровод детишков бегить. Она то одному титьку сунет, то другому. Они там от своих мужиков все время рожают, ей-ей, не вру! То от одного, то от другого...

Максим почти не слушал болтливого фельдшера, он вспоминал, как он пришел с фронта в пустой, пахнувший плесенью и мышами дом. Батя пропал без вести где-то на Брянщине, матушку загрызли волки на пустынной зимней дороге, и только Нюрка смотрела сквозь плетень внимательными глазами.

Она прибежала, как только узнала, из своей деревни по лесу, не разбирая дороги, и стояла, вцепившись в забор, тонкими, почти прозрачными руками. И Максим, сбросив с плеч тощий вещмешок, подбежал, накрыв ее кулачки своими ручищами.

Они познали друг друга еще в школе перед самым выпускным вечером. Нюрка не была ни красавицей с длинной косищей до пояса, ни даже симпатичной. Просто она была своей, как сестра. Сестер ведь не выбирают? В школе уже раздали аттестаты, загремел патефон, начались танцы, и Максим кивнул Нюрке, и она кивнула в ответ. Все произошло там же, неподалеку, в школьном саду. Нюрка задрала подол светлого платья, спустила панталоны, взяла и положила Максимову руку на пружинистые волосы. Она только ойкнула, когда Максим, повинуясь темным инстинктам, вошел в нее одним движением и замер. Но она прошептала: «Еще, еще!». И он задвигался, но тут же замер опять от накатившей сладости. Нюрка задрожала, задергалась в такт его члену, а он прижался к ней плотно-плотно, и не хотел ее выпускать и выходить из нее...

А потом была война. Максим прошел ее почти от и до, от Подмосковья до Кенигсберга, где зацепил его проклятый осколок от немецкой гранаты на длинной ручке. Он провалялся в госпитале полтора месяца, пустяковая, по меркам войны рана все не заживала, гноилась, пока пожилая медсестра тайком от госпитального начальства не принесла масло кедровых орехов. И тогда бывший рядовой русской пехоты пошел на поправку...

Тогда же, прибыв в родную деревню, Максим стал ходить к Нюрке каждый вечер. И председатель стал ему пенять, что, мол, нечего девку позорить. Они в ответ пошли в сельсовет и расписались.

Свадьбы-то н не было. Они посидели в Максимовом доме, Нюркина матушка поплакала, Нюрка – тоже, а потом ее мать ушла, а Нюрка осталась. Она была все в том же светлом платьишке, что и до войны, и Максим сорвал его, едва за теткой Аграфеной захлопнулась дверь...

Нюрку нашли неподалеку. Она не дошла до дома километра полтора, не более. Одежда на ней была разорвана в клочья, окровавленные груди свисали, белые ноги безобразно раскинуты, и из широко раздвинутых волосатых губ еще сочилась кровь. Лейтенант Свиридов и фельдшер Кондаков бросились к Нюрке. Кондаков схватил ее руку, начал щупать пульс, а Свиридов озадаченно сдвинул фуражку на затылок: «Видал я изнасилования, но чтоб так...». Из шинелей и двух жердин сделали носилки, едва живую Нюрку снесли в фельдшерский пункт, а потом отправили в район. Максим, конечно, поехал с ней, как и лейтенант Свиридов, а фельдшер Кондаков – сопровождающим.

В районной больнице Нюрке срочно сделали операцию. Максим сидел возле операционной, рядом – Кондаков, а потом и Свиридов, вернувшийся от начальства. «Похоже, кто-то натравил на нее собаку», – сказал лейтенант. – «А потом изнасиловал каким-то твердым предметом». Максим слушал и не слышал. Он словно раздвоился. Один Басаргин стенал и мучился, а другой его успокаивал. А третий, вместилище обоих Максимов, словно окаменел.

После операции Нюрку поместили в отдельную двухместную палату. Едва отойдя от наркоза, она позвала сначала мать, а затем и его, своего мужа. «Это был волк, волк!», – прошептала она белыми губами. «Огромный, черный! Луна светила».

К вечеру Нюрке стало лучше, к ней приехала мать, гладила ее по руке и говорила разные успокоительные слова. Потом Нюрке сделали укол, и она уснула. Мать осталась с ней, прилегла на соседнюю койку, как была, в белом халате поверх плисовой тужурки, а Максима услала. Он вышел на улицу в холодный сумрак и понял, что зверски хочет есть.

В чайной почти никого не было. Максим взял четвертинку, два ломтя черного хлеба и чесноковой колбасы. Четвертинку он выпил из горла, не отрываясь, не ощущая жжения в пустом желудке, а потом жадно ел хлеб и колбасу, не разбирая вкуса. Затем уронил голову на стол и уснул...

Нюрка поразительно быстро шла на поправку. Зашитое влагалище срасталось, шрамы на грудях затягивались, белели. Ни Басаргин, ни сама Нюрка старательно не вспоминали ни о каком младенце, ни о волке. Они были молоды, и они были вместе.

Тетка Аграфена вскоре, что дочери лучше, уехала. Близилось время отела, и она уехала обратно в деревню и поселилась на ферме. Свиридов и весь райотдел милиции предприняли интенсивные поиски, и по первопутку задержали какого-то замухрышку, который бежал из пересыльного пункта. На него надавили, и беглец сознался во всем...

Тогда же Максим забрал жену из больницы и отвез домой. Там он до жара натопил печь и вымыл жену из кувшина, поставив в таз, чтобы отбить больничный запах. Шрамы на грудях почти прошли, а сбитые волосы снова отрастали, правда, из темных и кудрявых стали серыми и прямыми. И очень жесткими. Потом, конечно, отпраздновали выписку пахучим самогоном, горячей картошкой с конопляным маслом и ржавой селедкой из сельпо. Об утрате они и не вспоминали. Максим не позволял себе лишнего по отношению к жене, хотя она и говорила, что уже можно.

С окончанием горячей поры у Максима в колхозе работы прибавилось. Он перешел в МТС и теперь ремонтировал разные сеялки-веялки и прочие молотилки, работая молотобойцем у кузнеца Гаврилы Степановича. Басаргин приходил домой прокопченый, усталый, пахнувший железной окалиной и углем. Кузнец оказался говорливым, и в редкие минуты отдыха, пыхая самокруткой, рассказывал всякие были и небылицы. А потом они снова шли к горну и наковальне.

В больнице Нюрка сильно похудела, но дома снова приятно округлилась, груди заметно выросли, и в бедрах тоже прибавила. И стала ненасытной! Максим узнал об этом, когда они снова стали спать в одной постели, как муж и жена. Басаргину приходилось трудиться над ней и вечером, и ночью, и под утро. А днем нужно было махать молотом и ковать зубья для борон, шкворни для телег и много еще чего полезного для сельского хозяйства.

Как-то придя домой из МТС Басаргин застал Нюрку за странным занятием. Она, встав на колени, молилась перед иконой, изображавшей святого с собачьей головой. Колеблющийся огонь свечечки освещал то ее лицо, то икону со странной головой, а она, закрыв глаза, что-то страстно шептала.

А еще Нюрка перестала топить печь по утрам и днем, говоря, что ей и без того жарко. Вечером Максим на ночь топил печь сам, чтобы похлебать с мороза горячего. Тогда Нюрка выходила в сени и стояла в темноте и холоде.

В марте в ростепель Нюрка объявила радость. Она снова была беременна! Максим был насторожен и осторожен. Он боялся радоваться, а жена словно с цепи сорвалась. Она прыгала по избе, задирала выше головы ноги и даже танцевала без одежды, белая, полная, обольстительная! Она уже не говорила: «Не надо, подожди!». Она требовала соития, ползая по полу на заду, бесстыдно распахивая белые бедра! А когда Максим, не снеся таких «издевательств» над мужским естеством, накинулся на нее, Нюрка все повторяла: «Viva versipellis!». Откуда она взяла эти слова, Максим так и те понял, а спрашивать у фельдшера было как-то неловко. Вдруг какая-то похабень? А через три месяца она родила!

Рано, очень рано, но, как только начались схватки, Басаргин, не доверяя ни повитухе, ни фельдшеру, повез жену в райцентр. Дороги развезло, начало апреля, все-таки, на телеге рано, на санях поздно. Одним словом, распутица! А Нюрка стонала все громче, Максим нахлестывал коня, пока он не увяз и не упал под двумя седоками. Тогда Нюра закричала: «Ой, Максимушка, у меня воды отошли!». И обмякла...

И все-таки она родила. Максиму неведомо была разница между выкидышем и родами, но плод он дрожащими руками принимал сам, разорвав руками горячий плодный пузырь и перерезав пуповину перочинным ножом.

То, что родила Нюрка, Максим бы растоптал каблуком, так оно было отвратительно! Осклизлое, всё в шерсти, слепое, с человеческими руками и ногами, оно скулило совсем по-щенячьи и шевелилось у Максима на ладонях. И он отдал его Нерке, поднял жену н на руки и, напрямки через лес, понес ее в район.

Весь мокрый, тяжело дышащий, потерявший шапку, Басаргин ввалился в приемный покой и передал жену и ЕГО с рук на руки районной медицине.

Как только Нюрку разместили, к Максиму вышел дежурный врач.

— Увы, товарищ Басаргин, преждевременные роды, но Анна Тимофеевна практически не пострадала, хотя я не акушер, и не могу в должной мере судить. Вы все сделали правильно.

— А он? Оно?

Максим никак не мог выговорить слово «ребенок», рванул нас себе ворот гимнастерки, и врач подсказал:

— Эмбрион? Они в зависимости от сроков беременности бывают очень разные.! Вы пойдите в Дом колхозника и отдохните, а утром придете.

Максим пошел по грязной улице, а в голове навязчиво билась строка из школьной литературы:

— Родила царица в ночь не то сына, не то дочь! Не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку!

И за что это ему, Максиму Басаргину?

Он сидел в Доме колхозника на скамье, подсунув под себя ладони, и терпеливо ждал, когда дежурная соизволит прийти.

Продолжение следует...