К двенадцати часам дня кулеш был съеден, и настало время купания. Наташка встала и, воровато озираясь, стянула сарафан, а затем сняла лифчик и маленькие трусики. Вовка тоже поспешил разнагишаться. Он лежал, поглаживая стремительно крепнувший член, и думал: «Удивительно, как на мужчину действует обнаженная женщина. Вроде и видел я Наташку при любом освещении, а, вот, поди ж, ты! И живот отвисает, и задница рыхловата, и груди, хотя и подросли, но все равно не впечатляют».

— Ну, я пошла! – сказала Наташа, пробуя босой ногой воду в озере. – Ничего, тепленькая!

— Наташ, ты осторожней. Возьми палку, потыкай в дно, вдруг там камни острые или вовсе битые бутылки.

— Что? Я не поняла.

Вовка вскочил с травы, схватил сухую ветку и с силой сунул в воду, коснувшись дна, которое отозвалось глухим деревянным стуком.

— Там доски или бревна! Я не советую.

— Жаль! – вздохнула Наташка, – Жарко, я окунуться хотела.

— Надо выкопать бассейн, – сказал Макаров. – Небольшой, для двух человек. Здесь в, основном, песок, я сейчас найду лопату...

Последние слова Вовка говорил уже из палатки, встав на карачки и забравшись туда по пояс. Там были два спальных мешка, постеленных прямо на землю, керосиновая лампа в головах, куча разной мелочи, но лопаты он не нашел.

Макаров услышал, как Наталья сначала прыснула, а потом засмеялась в голос. Он выбрался наружу и подозрительно уставился на Наташку.

— Что не так?

— Ой, Вовка, у тебя такие смешные яйца! Как у хряка!

— Ладно-ладно, яйца, – проворчал Макаров. – Ты бы лучше лопату нашла...

— А ее и искать не надо. Она между ящиков лежит.

Между ящиками действительно лежала хорошая штыковая лопата.

Идея была такова – вырыть рядом с озером яму наподобие бассейна. Через песок вода должна процедиться, и Наташа сможет безопасно окунуться. И Вовка взялся за лопату.

Он старательно копал песок, а Наташа сидела рядом, посмеиваясь над Вовкиным половым аппаратом, который бесполезно мотался у него между ног. Пришлось отложить лопату и наказать Наташу за насмешки прямо на ящиках с эмблемой «Эко-82».

Когда яма была готова, Наташа занялась примусом «Шмель». Дело это для островитян было новое, Вовка взялся Наташе помогать, их обнаженные тела соприкасались неоднократно, и Макаров «взял» Наташу на песке возле гудящего примуса, на котором варилась гречка в маленькой блестящей кастрюльке. И она была не против!

К тому времени, когда каша и Наташа были готовы, яма наполнилась прозрачной отфильтрованной водой, муть осела на дно, и островитянка все-таки полезла купаться. Она старательно приседала, ухала и охала, а Макаров наворачивал гречневую кашу с сайрой, и ничего для него тогда не было вкуснее.

Наконец Наташа выбралась из ямы, расстелила полотенце и улеглась греться, а Вовка тоже решил охладиться в речной воде. Наташа грелась на солнце, сгоняя с белого тела водяные капли, а Вовка любовался ее маленькими сосками и пухлыми губками под лобком, украшенным красиво выстриженным волосяным сердечком. Правда, Макарова последнее время не покидало какое-то тревожное чувство, какая-то неловкость и неудобство. Наташа тоже поднялась с полотенца и поманила Вовку изящным жестом пока незагорелой руки.

— Кажется, за нами наблюдают! – прошептала она. – Кустики шевелятся против ветра. Сунь мне, а потом вынь!

— Если там кто-то есть, я его поймаю! – прошептал Макаров, заходя в Наташу на полконца. – Я сейчас сделаю вид, что мне надо отлить, а ты подрочи для наблюдателя.

— Наташ! – громко сказал Вовка. – Отлить надо, а то пузырь болит, аж болт не стоит.

Он специально пошел в другую сторону, сделал полукруг и осторожно подобрался к кустикам. Там действительно сидел загорелый мальчишка с белым задом, старательно работавший руками, а его черные плавки валялись рядом. Вовка сделал еще пару шагов и облапил тощую ребрастую фигурку, когда дрочер, тяжело дыша, начал спускать на песок.

Макаров уже тащил его к Наташке, старательно изображавшей бурный оргазм, а из юного члена все еще капала сперма. Вовка сделал ему «нельсон», просунув руки под мышки и надавив на шею. Затем, волоча ногами по песку, притащил к мадам Пантюшкевич, величественно возлежавшей на левом боку подобно Клеопатре, царице Савской и Таис Афинской в одном лице.

— Вот, «ерша» поймал! – доложил Макаров Наташке. – Дрочил на нас!

— Дяденьки, тетеньки, отпустите! – заныл дрочер. – Я больше не буду!

— Давно дрочите, юноша? – строго спросила Наташка. – Только не врите!

— С двенадцати лет.

— А Вы знаете, что излишества вредят?

— Чего?

— Его надо наказать, – сказала Наташа, величественно садясь на ящик, как императрица на трон.

— Задрочим насмерть? – спросил Макаров.

— Нет. Яичница! То есть, сначала задрочим, а потом – яичница. Или наоборот. Пока не решила.

— Тетенька, а что такое «Яичница»? – спросил дрочер.

— Мы положим Ваши яйца на сковородку, – пояснила Наташка. – А сковородку поставим на примус. Когда они пожарятся, съедим.

— Ой! – пискнул дрочер. – Ой, ой!

— Да-да! – подтвердил Вовка. – Я люблю шкварки, а царица Нэф-Эрт – жареные яйца с перцем.

— С черным, – добавила Наташа.

— С черным! – подтвердил Вовка.

— А, может, еще как?

— Можно еще в жопу трахнуть, – предложил Макаров. – Но потом все равно яичница.

— А еще можно член мелко-мелко нашинковать, – мечтательно сказала Наташа. – Посыпать укропом, посолить и...

Вовка уже не мог крепко держать паренька, потому что закис от смеха. Дрочер вырвался и, как был без плавок, убежал на берег и уплыл с острова.

Отсмеявшись, Макаров спросил:

— А может, зря мы его так напугали? Паренек-то неплох! Мошонка емкая, да и член большой. Ты бы хотела пробовать молоденького?

— Ты думаешь, я не пробовала? Пробовала и не раз, когда моему Илюшке жизнь облегчала.

— Ну-ка, ну-ка! Инцест, значит?

— Звучит-то как! Инцест! А всего-то подрочила сынку да дала пару раз. Если хочешь, вечерком расскажу. А пока давай яичницу сделаем.

Из яичного порошка и сухого молока вышел славный омлет. Наташа посыпала жарево сухим укропом, а Вовка налил себе томатного сока. А там и вечер подоспел, прохладный, туманный. Самое время развлечь друг друга разговорами и воспоминаниями.

Они лежали на надувных матрасах поверх спальных мешков в палатке на берегу озерка, смотрели на гаснувший костер и вели высококультурные разговоры на не менее высококультурные темы. О фильмах, разумеется.

Сначала лениво обсудили фильм «Земля». Там главная героиня, узнав, что ее суженого убили кулаки, мечется по хате голая и все крушит-ломает. При этом ее груди, как и положено, трясутся, и видно волосики, очень густые. Вовка так и сказал:

— А нафига? Нафига голая, и нафига ломает?

— Вовка, ты не понимаешь, – ответила Наташа, зевая. – Ее горе так велико, что ей ничего не мило, ни дом, ни обстановка в нем.

— Ну, а в конце какой-то «Трифон» сказал, что он убил, и на него никто не обратил внимания, это что – правда жизни? Тогда вообще гнобили всех подряд, а этот сам на кол лез, и никто его энтузиазма не заметил? Лажа полная, как и «Броненосец Потемкин». Там коляска с ребенком скакала по спупенькам, а перед тем, как солдаты стрелять начали, толпа разночинных людей с явными патологиями на лицах яростно приветствовала красный флаг. Даже сочувствующих показать не сумели. И это лучший фильм всех времен и народов? Нет, немое кино не для меня! Только Чаплин и Китон, чтоб поржать.

— А что же в таком случае тебе нравится?

— «Дело было в Пенькове», «Высота», «Девчата», вот где люди красивые и душой, и телом, и, как в жизни, то грустно, то смешно. Ну и «Июльский дождь», хоть и несвязный какой-то, но люди хорошие, умные. «Романс о влюбленных», да, музыка какая, сюжет, хоть и за уши притянут, но...

— Сисьски, да, там у ГГ. Тебе сиськи в кино нравятся?

— С точки зрения мужика, чем больше сиськи, тем лучше. Это уж от Адама идет. А для женщин – член. Разве нет?

— Наверное да, – Наташа почесала красный от загара нос. – Я, когда увидела у Илюшки член, сразу вспомнила, что я баба. А ты когда и с кем почувствовал, что ты мужик?

— А я и не забывал никогда. Лет с четырех я нашел стебелек наслажения, потом в восемь, в школе уже, ну, в двенадцать, в тринадцать наяривал вовсю. А вот в пятнадцать я уже имел женщину, причем часто, и во всех смыслах.

Наташка перевалилась со спины на живот.

— Ну-ка, ну-ка?

— Инцест.

— С мамкой?

— С бабушкой.

— Со старой? – ахнула Наташка.

— Ей шестьдесят пять было. Вот и считай, со старой или нет.

— И ты ее... драл?

— Было дело. В деревне у родственников была хибарка. Сколько себя помню, мы там летом жили. Кроме широкой кровати, там еще был сундук с плоской крышкой и раскладушка. Мать с отцом спали на сундуке, дядька – на раскладушке, а я с бабулей на кровати. Маленький, я часто болел, а она со мной, то попить даст, то руку ко лбу приложит, все легче. Бабуля спала в белой рубахе, а я – в трусах и майке. А когда пачкать начал, то трусы снимать стал. Стояк замучил тогда, вечером, утром. Бабуля обычно спала с краю, я – у стенки. Она обычно ложилась первой, я за ней, перекатывался к стене, она шутливо охала. Мол, тяжеленький стал. А тут легла, я перекатился, приподнял одеяло, а она – голая!

Дальше мы все делали молча. Она взяла мою руку, повозила по твердым соскам, а потом положила на волосатый лобок, а потом прошептала: «Ну!». Ну, а я залез на нее, а дальше робею, бабушка, все-таки, не девчонка-школьница.

Она взяла меня за член и сунула в себя. А там мокрым мокро! Я недолго царствовал над бабушкой, кончил быстро, отвалился, как сытый клоп, к стенке и заснул сном младенца. Ночью проснулся, а она ритмично так подрагивает всем телом. Темно было, занавески закрыты, но увидел. Бабушка дрочила щель! Молча, упорно, тяжело дыша! А потом выдохнула: «Ых, ых!», и замолкла. Потом заснула, и я заснул. А вечером мы опять, это дело.... Вот такой инцест!

— Ну, дела! – засмеялась Наташка, снова опрокидываясь на спину. – Бабушка дрочилась, ну-ка, а я...

Сначала они дрочили каждый себе, а потом, скрестя руки, друг другу. Вовка в темноте нашарил ее клиторок, Наташа охнула и, словно в отместку, вцепилась в Вовкин член. Макаров тер Наталью вилочкой из пальцев возле клитора, а она неистово двигала его крайней плотью, словно хотела ее оторвать. Главное, кончили они одновременно и при этом орали так, что палаточный кол, поддерживавший брезентовый свод, упал, и досыпали они ночь, прикрытые лишь толстой грубой тканью.

Утром Наташа взяла рулон туалетной бумаги и утопала к отхожему месту – доске поперек ямы в песке, а когда вернулась, прошептала:

— Этот, дрочер-то, опять там! Сидит, сопит, как еж в норе!

— Пойду, приведу его. А ты чаю наладь.

Вовка подошел к отхожей яме, вынул из шорт член, направил его вниз, но, едва дав струю, развернулся в сторону близких кустиков ивы. Оттуда, словно ошпаренный кипятком, выскочил вчерашний пацан, и, как был, без всего, заполошным зайцем заметался по поляне. «Эй, эй, дружище!», – позвал Макаров паренька. – «Раз уж приплыл, пошли чаю выпьем». Тот замер.

— А Вы «яичницу» делать не будете?

— Если только из порошка.

Парень облегченно рассмеялся:

— А я думал, из меня!

— Пошли, пошли! Только трусы надень, а то Наталью Владимировну напугаешь своим «хоботом». Тебя как звать-то, сынок?

— Фима, Ефим, то есть.

— Очень хорошо! А меня – Владимир Анатольевич. Будем знакомы!

— Вот, Наташ, вчерашний незваный гость, дрочер Фима, – сказал Макаров, когда они подошли к палатке. – Прошу любить и жаловать!

— А, Фима! – обрадовалась Наталья. – У меня такой Илюха был лет пять назад. – Тоже задрот еще тот!

Она снова была в светлом сарафане на тонких бретельках, Вовка в шортах и клетчатой ковбойке, а пацанчик – в одних плавках и босиком. Чайник на примусе уже гремел крышкой, Наташа щедро сыпанула в кружки заварки. Чай они пили втроем, сидя на ящиках.

— Ты, что же, – спросил Вовка. – Сюда плаваешь на нас посмотреть?

— Нет, не только. Тут вообще интересно, бобры, лисы, а на том конце молодые живут. Тоже палатка, костер жгут. И трахаются...

Он покраснел.

— А вы – муж с женой?

— Вроде того, – ответила Наташа, насыпая себе в кружку сахарный песок. – Ты о гражданском браке слыхал?

— Это когда не расписанные, а живут вместе? Так у меня мамка с хахалем так же живут! – обрадовался Фима.

— Ты, Вовка, оказывается, хахаль! – улыбнулась Наталья. – Нет, не сладко!

Попробовала и сыпанула еще ложку.

— Тебе, Фима, надо есть побольше, – сказал Макаров. – Тощий ты какой-то. Бутерброды бери, масло намазывай. Одной дрочкой сыт не будешь!

— Вот мне и мамка говорит, когда трезвая, – сказал Фима. – А когда пьяная, только одно на уме, на тахту, и ноги задирать. Тут не хочешь, а задрочишь!

— И часто она, это, пьяная-то? – с бабьей жалостью спросила Наташа, горестно подперев голову в шляпке рукой.

— Теперь часто, каждую пятницу, а раньше редко.

— Бедный ты, бедный, Ефимушка! – почти заголосила островитянка.

Она обняла паренька одной рукой, а другой принялась расчесывать его спутанную смоляную шевелюру. И чем дольше она его причесывала, тем больше становился бугор в его плавках. «Хочешь меня?», – прошептала Наташа на ухо Фиме, не зная, как его утешить. И он судорожно кивнул: «Да, хочу!».

Наташа не сразу отдалась пылкому юноше. Сначала она заставила его снять плавки, затем сняла сарафан, раздвинула полные ноги и растянула выбритые до синевы губы. Макаров держал его за плечи, а затем придерживал за тощие бедра, когда ему было «высочайше» разрешено сунуть Наталье Владимировне свой «слоновый хобот».

Фима кончал долго и мучительно, Вовке даже стало его жалко, так тот стонал, извергая семя. Потом они снова усадили юношу на ящик, поили чаем и угощали бутербродами, а когда тот ушел попросив разрешения придти еще, Макаров спросил у купающейся в яме с водой Натальи:

— Ну, и как тебе этот школьник?

И Наташа показала Вовке большой палец.