Атав хрустко шагал по грязному снегу. Издали приметил тонкую нить дыма меж полотнами неба и земли. Взобрался на пригорок, где стояла изба, и зияло черным пятном холодное кострище. Опять непутёвая девка не развела огонь к его приходу! Сколько раз твердил ей — после охоты ему нужен костер! Атав подошел к жене. Несильно замахнулся кулаком в дырявой варежке и приложил ее по спине.

«Не стану бить палкой, — рассудил он, — а то ночью будет валяться на лежанке, аки дохлая рыба. Таким манером мы точно не сотворим сына, а уж пора бы!»

Всхлипнула девица, пальцами задубевшими ухватила огниво, искру высечь старается. Только бы огонь поскорей занялся! А не то муж опять тумаков надает, вон как от злости кривит его. Сверкнула искра. Атав хмыкнул и бросил ей под ноги тушку кролика.

— Чтоб к полудню запекла на вертеле, без шкуры и кишок! Иначе тебя саму на этот вертел насажу!

Проводила Умана мужа затравленным взором, утерла сопли об рукав облезлой шубейки. Тушку худосочную стала стала потрошить. Костер разгорался, она согревалась. Шепотом повторяла раз за разом строку из Писания: «Спасение в терпении, спасение в терпении... « Горячая кровь зверька текла по рукам до самых локтей.

«Опять поймал такого крошечного, одни жилы! — с тоской думала Уманка. — А виноватой-то окажусь я...»

Едва утолив голод, Атав принялся молиться. Встал в углу избёнки рядом с идолом деревянным на колени, истово бормотал что-то, стегал себя веревкой по спине. Умана знала: если хоть словом напомнит о себе, достанется и ей. Не могла она уразуметь смысла в его праведном страдании. Но знала, что если не будет покорной мужу, он её совсем загубит.

Атав исповедовал страдотерпие и обращался с женой, как велело Писание. Он верил, что только страдание приведет его после смерти в Верхний мир. Разве мог он желать для жены другой участи? Но для того боль должна была растворить грешное тело. Всякая радость отдаляла его от желанной цели.

Уману выдали за него замуж совсем девчонкой. Выросла та на хуторе за рекой, где о таких верованиях слышали только краем уха. Люди по разным берегам реки издавна враждовали. Когда главы деревень с горем пополам сумели примириться, Уману и еще пять девиц отдали воинственным соседям, чтобы укрепить мир. Выбрали, как водится, самых красивых и здоровых, с косой до пояса и румяными щеками. Так и попала Умана в немилую сердцу Кряжевку. Пограничное сельцо, неспокойное. Дальше людские владения кончались, и начиналась цепь холмов, что в народе именовали Великаний Кряж.

За три года в чужом краю да с суровым мужем Умана отощала и побледнела. Но глаза цвета хвойной ели не потухли, глядели дерзко, и Атава то коробило. Он желал ее молодое тело с нежно-белым облаком зада и такими же белыми, воздушными грудками, и за то не мог ее простить. Полюбилось ему держать ее за длинную русую косу, когда со спины брал, не глядя в лицо, по заветам святой книги.

Полагалось Атаву надуть ей живот, чтобы отдать долг Создателю. Жизнь в этот мир привести в благодарность за то, что сам родился. Но сладкий запах и мягкость Уманы не давали ему сохранять благородную муку. Уж больно она его манила. Он блаженствовал у нее внутри, и то был великий грех.

— Спишь на работе, женщина! — прикрикнул на жену Атав, и та встрепенулась от голодной полудремы. — Шевели крючьями, не видишь — закат скоро!

Они взялись распутывать сети для ловли угрей. Кормить шумливых кур, подпорками гниющий сарай укреплять. Напоили скотину в душном коровнике. Очистили хлипкую крышу избы от снега. Устроили лежанку на ночь, вяло бранясь. Темнота опустилась рано.

Спать легли как были, в одежках. Прижались друг к другу, чтобы не околеть к утру. Иметь удобную кровать вера Атава воспрещала. Разводить огонь тоже не разрешалось. Какое же страдотерпие у теплого очага да в мягких перинах!

— Я ж о тебе забочусь, дура! — забормотал Атав. — Улыбчивая ты больно, недалекая. Если в строгости тебя не содержать, чего доброго заберут тебя злые ангелы прежде срока! А ты еще долг создателю отдать не успела. Хотя бы одного человека ты хош — не хош, а обязана в этот мир привести. Я же все делаю, как в Писании сказано. Задирай подол. Да не так, дурная баба. Повернись.

Умана прикусила губу. Свернулась калачиком на боку и оголила дрожащие от холода ляжки. Муж, кряхтя, присунул ей свой небольшой стручок, смазанный слюной. Стыдясь собственного стона, принялся ее натягивать. Он ухватил ее за косу по своему обычаю и старался завершить неугодное ангелам дело как можно быстрее. Вскоре задергался позади нее, зашипел, будто обжегся, и брызнул в лоно жены. Отвернулся и, мучаясь совестью, стал кутаться в тонкое, истёртое покрывало. Корил себя за минутную радость.

— И подмываться не смей, пусть прорастает, — пробурчал он, — лежи как есть!

Когда Атав захрапел, Умана тихонько встала и на цыпочках подошла к бочке в углу. Разбила ледяную корочку на поверхности воды и подмылась. Дрожь пробирала до самого нутра. Холод преследовал ее так долго, что она страдала и без оплеух Атава. Не знала Умана, что это последняя ее ночь с мужем. А если бы узнала, вряд ли бы нашла силы обрадоваться.

Утром началась война. За Атавом пришел отряд, который выступал на челубеков.

Челубеки жили за холмистой грядой к северу. Были то крупные и высокие потомки великанов. С древних времен смешивались они с людьми, измельчали и стали на них похожи. Однако таких богатырей среди людей было не сыскать. А еще поговаривали, что на руках и ногах у челубеков было по шесть пальцев.

Челубеки были светлоокими, добродушными, любили пожить и погулять. Иногда их разудалое веселье докатывалось до людских деревень. Немало они попортили человеческих девок. В отместку люди стали тайком поджигать их амбары с зерном на границе. Тогда челубеки повадились воровать людских самок и уводить их к себе за холмы. Такого люди уже снести не могли и собрали отряд вооруженных копейщиков. Пошли на челубеков войной. В таком-то отряде и оказался Атав.

Дружно зашагали воины на верную смерть, и плакал хутор, провожая своих мужиков. Одна только Умана от радости усидеть не могла. Пустилась по дому в пляс. Пела и смеялась. Наконец–то! Заживу своим умом и хозяйством! Вот радость-то! Только бы миловали боги, и не пришлось понести от мужниного семени. Совсем Умане не хотелось ребенка от нелюбимого.

Первым делом собрала она из камней печку, как учили в родной деревне. Меж печью и стеной устроила полати, где в тепле можно было лежать или травы сушить. Побелила стены. Сколотила своими руками кровать, сшила подушки да одеяла. Стало в избе тепло, уютно и светло. Вся деревня стонала и плакала — война! А Умане счастье. До весны подняла она хозяйство и зажила припеваючи. Даже наличники на окнах раскрасила. Научилась сыр варить из коровьего молока, печь блины. Отъелась, зарумянилась, округлилась.

Достала раз по утру она мешочек с резными рунами, что припрятала, когда из родного дома в чужое село ехала. Раскинула на столе и смотрит, хочет судьбу свою узнать. Вернется ли муж? Странное говорили руны. Обещали: где один был, станет два, а где пять было, станет шесть. Обещали защитника невиданно сильного.

Вот только вместо защитников нагрянули на деревню захватчики. Как только подтаял снег, явились в селение челубеки. Защищать дома было некому — все крепкие мужчины ушли. Канул отряд людей, что зимой в наступление вышел, никто домой не вернулся. Сдвинулась человеческая граница. Кто остался, был или стар, или слаб, или еще ходить не умел. Девки оружия в руках не держали, не принято было. А потому челубеки в людской деревне сразу на правах хозяев стали.

Жечь избы было не в их обычаях, к чему добро зря изничтожать? Стал квартироваться воинский отряд в деревне Уманы. Вламывались в дома обиженные людьми челубеки без церемоний, требовали еды, медовухи и девок. А если не давали — брали силой.

Испугалась Умана, затворила дверь на все засовы, сундуком подперла. Спряталась под кровать и лежит, пошевелиться не смеет. Медленно время идет, тихо вокруг — ни криков, ни плача. Как будто и не враги пришли на хутор, а мирные люди. Вдруг в дверь раскатисто заколотили.

— Отворяй, хозяйка! — загрохотал кто-то снаружи густым басом.

Умана не шелохнулась.

— Отпирай, любезная! Не то сам открою! — пригрозили хрипло.

Незваный гость выждал еще немного и махом высадил хилую дверь в избу. От удара сундук к стене отлетел и в щепки рассыпался. Гулко топая, вошел великан в чужую хату. Пахнуло на того теплом жилья и свежевынутым из печи хлебом. Девица увидела из-под кровати две здоровенные ножищи в кожаных сапогах на меху. Половицы под весом челубека прогибались.

— Ну и хоромы у тебя! — подивился великан. — Красота! Стены белёные, печка топлёная. Буду у тебя на постое.

Уманка, онемев от страха, наблюдала и слушала. Вот стянул гигант огромные меховые сапоги. Встали сапожищи в углу, точно отрубленные ноги мамонта. На голых ступнях великана шевелилось по шесть большущих пальцев. Пискнула Умана от страха, как это увидала, да рот ладошкой зажала. Слышала она о том, как якобы устроены челубеки, но только теперь убедилась воочию.

Великан ее услыхал, довольно крякнул, пригнулся к полу. Уставился на испуганную до полусмерти девицу. Дрожала та и носом хлюпала в полумраке своего укрытия. От крайнего испуга вдруг забормотала молитву Создателю, что муж в нее годами вколачивал.

— От всякой радости спаси и от счастья сохрани рабу свою...

— Чего не стану делать, того не стану! — раскатисто хохотнул челубек. — Наоборот, веселиться будем!

Протянул он к Умане громадную свою ручищу и, словно кот мышонка, вытащил девку из убежища. Посадил на кровать. Умана уставилась на челубека вытаращенными глазами. Тот был в полтора человеческих роста, крепкий, точно высокий дуб. Руки — что ветви длинные и сильные. Лицо ясное, но и лукавое, со светлой стриженой бородой и прозрачными, словно чистые озера, глазами. Соломенного цвета космы великан в пучок собрал, а часть ниспадала на широченные плечи. На поясе меч висел, а на груди необъятной — кожаный панцирь, что от стрел и пик защищал.

Великан, поймав испуганный девичий взгляд на шипастой броне, стал заклепки расстегивать.

— Ох и устал я эту кольчугу таскать... — приговаривал он, глядя на нее так, будто она была свежим ягодным пирогом. — Сниму-ка, чтоб ненароком тебя не поранить.

Умана от страха и в толк взять не могла, что такие взгляды означают. А как уразумела, уж поздно было.

Скинул челубек свой панцирь и остался в просторной белой рубахе, подпоясанной кожаным ремнем. Стал надвигаться на нее, точно ожившая гора. Веяло от великана ощутимым теплом, словно от очага. Умана не могла того не чувствовать, несмотря на жуткий страх перед эдаким исполином.

— Давай-ка сюда! — велел тот и ухватил девицу за ногу. За вторую потянул, перевернул да и бросил девку на кровать задом к верху.

— Не надо! — заголосила Умана, — забирай что хочешь, а меня не трожь!

Хотела она было уползти, вырваться из захвата великана. Но бугай хватко держал ее в своих лапищах. Заскользил по ногам большими горячими руками все выше, заголил пышные бедра.

— А может, я тебя хочу! — усмехнулся страшный челубек, — ты в зеркало себя видала? У меня уже кол на тебя стоит!

С этими словами великан одной левой прижал девицу к ложу и подол сарафана ей на голову закинул. Зеркал в этих краях делать не умели, и мало знала Умана о собственной красоте.

— Смилуйся, ты же не злой! — заплакала девица. Задергалась, точно лисица в капкане. Насел на нее великан, но не всем весом, а легонько собой накрыл, чтобы не задавить. С мертвой девахи будет немного толку, да и не привык челубек почем зря девок морить. К тому ж мольбы девичьи его изрядно забавляли.

— Конечно, не злой, что же злого в том, чтобы самочку попользовать, дуреха! — хохотнул он. — Ноги разводи!

Заплакала Умана от страха и отчаяния. Когда муж по первости ее брал силой, натерпелась же она боли. Но у великана в штанах наверняка не свиристелька, как у Атава, а целое полено. Ой, что будет!

— Не надо, прошу тебя! — выла Умана, — пощади!

— Черт вас разберет, девок человечьих, — проворчал великан. Он легко раскрыл бедра непокорной самки, что изо всех сил брыкалась, лежа на животе. Зажмурилась та и сжалась, изготовилась терпеть боль нечеловеческую. Сейчас как разорвет ее пополам бревно великанское!

И тут вдруг задохнулась девица от неожиданности. Стал челубек оглаживать своими ручищами ее ягодицы — каждая хорошо умещалась в его ладонь. Раздвинул он дрожащие полушария и опалил междуножье Уманы горячим дыханием. Лизнул большим теплым мокрым языком. Лизнул вновь и вновь. Умана, с которой отродясь никто так ласково не обращался, запричитала какую-то несусветицу:

— Аааааа! Ты что творишь, окаянный! Черной магией меня взять решил?!

Челубек молча лизал. Приподнял Уману на коленки и выпятить зад понудил. Крепко за ноги держал, чтобы не уползла. Быстро, жадно и влажно лизал, проходился длинным языком от горошинки меж губ до срамного отверстия.

Бросило девку в жар, обуяло странным восторгом. Не иначе колдовство, кто же радуется перед пыткой? Но отчего же так приятно? Пылкая искристая волна прокатывалась от живота девицы вслед за шершавым языком великана. Заныло внутри сладостно, засвербило промеж ног. Не знала прежде она таких ласк и теперь от изумления была готова чувств лишиться.

Вдруг ее нежную щелочку что-то растягивать стало. Что-то вторглось внутрь, пока жаркий язык вылизывал губки до поросячего визга.

— Аааааа! Пусти меня, великанище! Не смей! — застонала Умана, извиваясь на вошедшем в нее пальце. У великана тот был никак не меньше восставшей палки мужика.

Гигант только хмыкнул и знай себе лижет девчонку в свое удовольствие. Да пальцем двигает туда-сюда, чтобы раковинка поскорей раскрылась и пустила его внутрь. Человеческие самки всегда для Игна были вкуснее великанш, а эта к тому же оказалась пряной и свежей. Текла чистым медом.

Дубина в его штанах уже давно силой налилась и рвалась в бой. Но был великан в таких делах мастак: брал человечек далеко не впервые и мог потерпеть, пока те взмокнут. По мокрому и елдак внутри скользит приятнее, и меньше опасность порвать. Тесные женщины из людей в отличие от челубечек, узенькие, тугие. Обхватывают толстый уд плотно, как тиски. Вот почему Игн давно уж позабыл свою жену из родного селения — у той меж ног было широкое, раздолбанное дупло.

Девица тем временем уже обильно источала нектар, хотя и кричала, что не хочет. Тут челубек осторожно вставил ей в мякотку второй палец, и самочка взвыла. Заскулила щенком, запросила отпустить. Такой она была хрупкой и ранимой, что Игн решил, будто у нее первый. Неужто такую пригожую девку мужики не брали? Странные эти люди, не знают, как жить приятнее, все бы им только воевать и козни чинить.

Стал Игн исподволь свободной рукой развязывать шнуровку на портках. Заголился и потянул девку за бедра к себе. Та обернулась, и в глазах ее полыхнул ужас при виде его толстенного древка, торчащего к потолку избы. От испуга все знакомые ей наречия в голове смешались.

— Н-не надо, пан! До-добрый господин! — заикаясь, прошептала девица, — ты же меня порвешь!

Орудие свое Игн не считал большим сверх меры, но сознавал, что обхватом оно будет с руку человека. Однако знал он, что прежде и помельче росточком самки под ним стонали и дрыгались с большим удовольствием. А на второй раз уже по доброй воле ножки раздвигали. Поранить девку он не боялся, разве что напугать до смерти.

— Тихо будь! — Велел он грозно, — не боись, ты течешь, как ручей, тебе будет хорошо!

Он приставил к сжатой от страха ложбинке головку своего орудия размером с девичий кулак.

— Отпусти-иии! Создателем тебя молю! — заревела белугой девчонка и попыталась выскользнуть из-под челубека.

— Не голоси, глупая! — пригрозил Игн. — Хочешь, чтобы на твои визги мои братья по оружию пришли и всей гурьбой тебя поимели?

Он прижал ее твердой рукой, придержал и погладил по спине. Девка негромко плакала в подушку. Челубек стал елозить своим поленом по густой росе на губках самочки.

— Не надо, не надо, — исступленно твердила она, а сама будто бы уже подставлялась под елдак.

Зарычал Игн не в силах более терпеть и ринулся внутрь. Накрыл собой девку и моськой в подушку ткнул, чтобы на крики не сбежалась вся ватага. Нехорошо выйдет, если испортят такую славную и чистую человечку.

Но никто не прибёг, отряду и без Уманы хватало женщин в селении. Многие, ох многие из них сейчас так же страдали под великанами, плакали, распоротые их здоровущими копьями.

Засаживает челубек девице, и хорошо ему, как в сказке. Будто плывет по молочной реке с кисельными берегами с масляным блином во рту. Оно, конечно, нельзя человеческой девахе присунуть на всю длину ствола — нет у нее там столько места. А все же лучше на полшишки самочке из людей вставить, чем великанше задвинуть по самый корень.

И стонет девка, и задом крутит, и сдавливает его гарпун, будто пойманная рыбешка, ух, как сжимает! И молит, и просит вытащить из нее уд, а только без толку Игна просить, все равно ведь уже не отпустит. Растягивает он ее все сильнее и протыкает все глубже, а та все кричит, извивается. Да только чует Игн, что течет ее дырочка и горит, а значит, паять уже можно. И стал он самочку паять под ее писк и вой.

Выгибается та гибко, и еще краше становятся ее пышности. Содрал Игн с новой подруги сарафан через голову, чтобы любоваться. Некрасивую-то можно было и так взять, а эту разглядеть хотелось. Ухватил за грудки одной рукой. Обе в ладошку помещаются, хорошо! А соски круглые, точно вишенки, о пальцы трутся. Вот бы их пососать. Ну да еще успеется.

— Ыхы-ыхыы! — плачет Уманка жалобно. — Отпусти, вытащи! Больно!

Не может она поверить, что великан ее натягивает, и хнычет больше от страха. Боль уже почти растворилась в жаркой истоме. Крючит ее всю от незнакомых чувств, соски звенят от грубой ласки челубека.

— Да что ты заладила, больно да больно! А ну замолкни! — размашисто шлепнул Игн крикунью по заду. Заалел на коже след шести пальцев. Взвизгнула Умана, затряслась так, что дрожь великану передалась сладким трепетом. Нравилась девка челубеку — и сильно. Захотелось ему, чтобы стало ей приятно. А потому плюнул он на широкую ладонь и просунул пальцы девице под живот. Стал губехи мокрые натирать да между ними наглаживать. От такой ласки все самки человеческие млели, это Игн усвоил еще в далёкой юности.

Он верил, что когда вспахивает девку, та вбирает в себя его суть — и плохое, и хорошее. За жизнь успел он набедокурить и немало повоевал. А потому плохого в нем было с избытком, в том он себя не обманывал. Выжечь дурное и оставить светлое могло только огниво. Потому-то Игн всех девок, что брал, старался распалить, чтоб меж ног у тех загорелся огонь очищающий. Чтоб содрогалась самка на гребне его да искрилась. Если сугубо о своей радости думать, и до огня самку не раззадорить, зло изнутри ее разъест. Испортится у той характер и волосы выпадут.

Не прогадал Игн, ебливой оказалась девица, когда ласку распробовала. С гортанным воем начала подаваться навстречу, когда он ее горошинку теребить стал. И вот уже сама раскорячилась, открыла чресла и не просит пощадить.

— Ах, как хорошо! Что же это такое! — пищит, — как же сладко, разве так бывает!

Оказалось — бывает. Долбит самку челубек, глубоко тыкает, хрипит, наслаждается.

— Отведай уда челубечьего! — приговаривает. — Что воешь, нравится?

— Ды-да-ааа-ааахх!

Уманка уже вся дрожит, волосы разметались, щеки горят, первый раз ей на колу хорошо. Игн свое дело знает, стержень у него крепкий. Может он, если надо, обождать, пока деваха свое получит, не расплескаться прежде времени. А Умана уже себя не помнит. Пальцы великана кружат меж ее губ, расковыривают негу, в глубине запрятанную, а она от удовольствия в голос кричит. И уже не важно, прибежит ли кто на крик, лишь бы прижаться к челубеку покрепче. Околдовал, не иначе! Мерещится Умане, что лезет она все выше по волшебному ростку, что до неба достает, и хочет до самой маковки добраться.

Замедлил Игн себя и застонал. Еще миг — и уж не вытерпит, слишком тугая девица внутри, слишком сильно дрожит. И тут слышит — заохала, запела птицей, запросила добавки. Почувствовал Игн, как щель разгоряченная обхватывает его ствол и понял, что получила самка радость. Уж не осталось сил терпеть, давно он в такую раскрасавицу не спускал. Переполнилась через край сила великая, обострила на кончике уда трение и ка-а-ак хлынет потоком! Рычит медведем Игн и в девчонку человеческую великанское семя глубже вколачивает... Знай, девка, что такое с челубеком ложе делить и свое место знай.

И вдруг как хрустнет под великаном то самое ложе, как накренится худо сколоченная кровать, да и рухнет на пол под весом богатырским. Налег он на тельце под собой, но спохватился вовремя, что задавит. Вытащил он из девахи дубину, и полилось из створок раскрытых семя. Отдыхает великан, на самку любуется. Загляденье девчушка! Ресницы длиннющие, улыбка сахарная, смех заливистый. Лежат и смеются — это же надо! Так любиться, что кровать развалить!

Только вдруг от обилия чувств смех девичий всхлипами и слезами обернулся. Плачет Уманка, заикается и льнет к великану, уже не отталкивает. И не оттого ревет, что зачать от челубека боится. А оттого что открылось ей: на мужском уду не только больно бывает.

— Я ведь раньше н-никогда-ааа! Такого чу-ууда и не знала! К-как же это... ?

— Ты чего же, целенькой была? — охает от запоздалого раскаяния Игн. По встрепанной головке ее гладит, большими руками обнимает, как нежную зверушку.

— Да нет же, замужем я, муж у меня есть, — плачет Умана, заливается пуще прежнего. Голову на широкую грудь челубека положила, ногами всего обвила, не боится уже. Чего бояться, когда отпаял и обесчестил.

Тут от Игнова злого удивления изба задрожала:

— Что ж это за муж такую сочную девку не берет?!

И рассказала Умана ему про Атава и про то, какой мукой были три года жизни со страдотерпцем. Игн слушал, не перебивал, только иной раз как стукнет с досадой по стене — домишко зашатается. Не мог он Атава понять. Умана ему с первой минуты приглянулась. Стройная, глазищи сверкают, голос певучий, нежный, а уж между ног — что спелая слива, мягкая и вкусная.

Так он ей и сказал. Умана таких слов о себе и не слышала прежде. специально для bеstwеаpоn.ru Зарделась, глаза спрятала. Знала, что вроде недурна собой, но чтобы мужчина так расхваливал? Да не просто мужчина, а целый великан! Удивительное дело.

— Так, — строго сказал Игн, — теперь по-другому будет. Ты про этого Атава забудь, ясно тебе? Ежели он в том отряде был, что на нашу станицу пришел, так его и в живых уже нет. А у челубеков так заведено: что приятно — то и правильно. Жизнь дана для радости. Чем больше радостей проживешь, тем выше после смерти по небесному древу заберешься.

— Скажи, все челубеки такие добрые, как ты? Не обидят они наших девок? — тихонько спросила Умана. Грелась она в объятиях врага и захватчика ее деревни, ведь никто ее раньше в своих руках не грел.

Игн ухмыльнулся ее наивности:

— Всякие есть — и добрые, и не слишком. Как и среди людей. Да только ты про других не думай. Ты мне лучше скажи, где топор взять и молот с гвоздями? Кровать новую справить надобно, да побольше, чтобы мне по росту была! А пока я буду мастерить, беги на кухню, я голодным быть не люблю!

Работал Игн за пятерых, а ел за семерых. К ночи новая кровать с половину избы была готова, а три кастрюли жирной похлёбки с требухой — съедены. За столом и познакомились. Забавы — забавами, а из одного котелка хлебать разве можно, не зная, об чью ложку своей стучишь?

***

С завтрашнего дня Игн уже не был нахлебником, а вовсю промышлял в бору, откуда тащил кабанов, зайцев и тетеревов. Уманка только и успевала мясо солить. В два счета пристроил великан к дому горницу, чтобы стало просторнее, и перекрыл просевшую за зиму крышу.

Освоились челубеки в деревне и стали свои порядки наводить. Срубили под корень деревянную фигуру Первоматери. Та давно мхом поросла — много лет в центре селения стояла меж амбаром и домом знахарки. Спалили богиню и пепел развеяли со всем почтением. Издавна челубеки знали, что жизнь зароняет отец, а не мать. А потому уд почитали. Все деревянные божки у челубеков на манер уда восставшего к небу колом торчали. Вырезали им лицо, а сверху шапку надевали, чтоб головку обозначить.

Вот такого бога они и вырезали из цельного дубового ствола и на место прежней богини поставили. Плакали старики, а чего тут сделаешь? Девицы поворчали-поворчали, да и стали дары новому идолу приносить. Не уберегла их Первоматерь от бед, так может Отец убережет?

О богах Уманка знала мало и не шибко в них верила. Был, правда, недобрый Создатель, что поместил её к Атаву на погибель. Но уж проще думать, что муж его выдумал. Перед брачной ночью с Атавом девичества её лишили волхвы в бане топленой и рассказали, что жизнь внутри женщины зарождается, если великая Первоматерь так повелит. Муж ей быстро разъяснил: без его семени богиня ничего повелить не может. А потому слушаться надо только его, ведь он сильней Первоматери и знает, как жить надо. Вот и все, что по юности знала Умана о небесном устройстве и укладе её новой жизни.

Теперь порядок иной стал, и к челубекскому божку она подходила с благодарностью. Повезло ей с Игном, не обижал он ее, хотя и мог своей силой пользоваться.

Быстро великан с Уманой друг к дружке прикипели. Всюду Игн ее с собой брал — и в лес за дровами, и к реке за водой, и даже на охоту. На дерево ее посадит, пусть ногами болтает, а сам оленя выслеживает или косулю. Приглядывал за ней издали, когда та с бабами яблоки собирала, одну надолго не оставлял. Сначала — чтобы не умыкнули собраться-великаны, жадные до свежей щели. А к лету так привык, что уж и расставаться не хотелось. Много Игн разных девах на сук насаживал, но мало кто ему в душу западал. Эту, незнамо почему, обижать не хотелось. Было особенное что-то в ее запахе и в том, как она его кол сжимала.

Часами они говорили и все наговориться не могли. А если молчали, то мирно и без умысла. Рассказал он ей без утайки, как жил почти сорок лет и что повидал. Что дети у него уже взрослые, а любви за жизнь так и не приключилось. Про челубеков поведал, и что век у них долгий: до ста годков, а то и больше живут. Уманке все любопытно, а Игну в радость на ее расспросы отвечать. Никто его прежде так не расспрашивал, да и кому бы?

Об одном не хотел девице рассказать — что за амулет на шее носит. Странный то был амулет и видом напоминал бутылек с рунными символами на грубоватом кожаном шнурке.

— Это так, в помощь вещица, — отмахивался Игн. — Придет срок, расскажу. Пойдём-ка лучше смородины соберем, чтоб не с пустыми руками из леса возвращаться.

Когда ходили за грибами, ягодами и кореньями в рощицу, Уманка сильно отставала — трудно ей было за Игном поспеть. У того ноги длинные, шаг широкий. Он сначала на руки ее подхватывал и нес, будто дитё куколку, чтобы быстрей до поляны дойти. Потом догадался, что на плечах катать сподручнее.

Сядет челубек в траву, Уманка на плечи ему прыг и от восторга ну пищать — высоко сижу, далеко гляжу! А что ему, девчонка легкая, ходить так быстрей, да и руки свободные. Он может набрать даров леса. А она тем временем ему виски размять, бороду расчесать, а если голову запрокинуть, то за щеки обнимет и поцелует.

— Оседлала тебя девка? — потешались другие челубеки, завидев их. — От рук отбилась и катается на тебе, как на коне? Ты, если надо, кликни, командир, мы ее поучим!

Другие великаны хищно поглядывали на Уману и делали грубые знаки.

Игн только хмурился:

— Своих самок учите, а эта — моя! — и уходил в лес со своей наездницей на плечах.

Досадливо плевали на землю великаны, уж больно им хотелось недоступную Уманочку взнуздать. Многих девок в деревне челубеки напоказ пользовали, брали, где удалось застать, а порой и делили меж друг другом. Уманка же была под защитой Игна, и никто не смел к ней притронуться. Никому не хотелось связываться с воеводой да бед на свою голову искать.

Так и узнала из слов других великанов Умана, что Игн — командир челубекского отряда. Властью своей он не бахвалился и среди собратьев держался на равных. Девок портить не запрещал. Понимал, что взбунтуются челубеки, обозлятся. Само собой вышло, что стал Игн главой деревни, хотя порядок наводить в ней не спешил. Впервые за долгие годы он жил мирной жизнью. А разум его теперь занимали не битвы и сражения, а округлый круп Уманки.

Однако же пришлось Игну бразды правления в свои руки брать, когда встала по лету жара и засуха. Пересохла речушка единственная в округе, откуда воду носили. Собрал Игн своих челубеков, стали они совет держать, где воду достать. Решили копать колодец. Сработали десяток грубых лопат и через три дня управились, докопались до воды. Глубокой получился колодец, если камешек уронить, то и плеска внизу не услышишь.

Деревня только диву давалась. В другие годы от засухи неурожай терпели, молились, ходили к другой реке за семь верст, а колодца сделать не сподобились. Трудная это работа, да и кто знает, где она есть под землей, вода-то?

Челубеки же, не в пример людям, такие вещи чуяли. Знали, что ветру шепнуть, чтобы шапку не сдул. Как дерево срубить, дабы не обиделось и выросло новое на будущий год. Как сеять, чтоб по три урожая кряду снимать. С охоты обильно приносили свежую дичь, рыбу ловили с хитрецой, та сама в ловушки прыгала.

Зажила людская деревня с челубеками сытнее, чем в былые годы. В достатке и под защитой. Не нашлось больше дураков с великанами связываться и войной на них идти. Переименовали деревню из Кряжевки в Челубековку, надпись резную справили и на дороге к столбу приколотили. По нраву пришлось великанам житье с девками, не хотели они домой возвращаться.

Одна беда — бабам покоя не было. Не каждая могла смириться с ежевечерней пыткой сажания на кол. Мазали они чресла барсучьим жиром, чтобы лучше великанские уды скользили. А все едино — мученье он мученье и есть, как его не умащивай. Поговаривали девицы, что ежели челубека сильно разозлить или раззадорить, то дубина его в такое превращается, что и сказать страшно.

И вот как-то раз порвали одну девку великаны насмерть. Замучали бедную у ночного костра, забавляясь всей ватагой, и померла та к утру, истекла кровью. Что с ней делали, того Уманка не знала, а Игн ей не говорил.

— Ни к чему тебе, — сдвинул он брови, — это знать! Еще испугаешься и меня потом к себе не подпустишь.

И пошел разнос чинить.

Показал Игн командирский гнев. Собрал отряд и приказал Лихону — самому старшему после себя, всыпать виновникам плетей на глазах у собратьев. Рвал и метал, грохотал так, что слышно было за высохшей рекой. А что проку? Девку не воскресишь.

С тех пор остерегались челубеки девах мучить. Таких узких щелок, как у человеческих самок, ни у кого больше нет, а до этого дела великаны ох какие охочие. Вот только хрупкие девки и слабенькие, только ткни и рвутся.

Не любили в деревне Енаву, дерзкая она была и непочтительная. Может, оттого челубекам хотелось ее унизить и всей гурьбой взять. Да только где это видано, чтобы за непочтительность карали смертью? Если так и дальше пойдет, кто следующей станет?

Затаили девицы на челубеков обиду за умученную до смерти подругу. И раз ночью, когда весь хутор спал, устроили тайный совет. Никому не хотелось умирать на великанских палках. Стали девки думать и гадать, как дальше быть.

— Надо от этих челубеков проклятущих избавляться! — стала подзуживать баб скорая на словцо и на расправу Алика. — Тот, что в моем доме живет, надоел пуще

горькой редьки! Ног не моет, по ночам пердит, а лечь на печи мне не разрешает. Спи, говорит, у меня под боком, мне так теплее!

— И меня умучал челубечище, — поддержала дочку немолодая, но все еще статная Рулла. — Мне уже не семнадцать лет, чтобы по три раза на дню сношаться. А этот черт с меня не слазит! И ладно быть хоть приласкал или приголубил, так нет! Плюнет на руку, смажет между ног и ну давай наяривать. Сил уже никаких его терпеть!

— Страшно, девоньки, — заныла Юнона, — а вдруг мой тоже меня с дружками решит поделить? Его-то дубину я худо-бедно могу впустить, но две сразу — хоть убей, не влезут!

Умана слушала женщин и холодела. Как же так? Они страдают, а она будто сыр в масле катается! Игн и добр к ней, и заботлив, и ласкает так, что ничего слаще с ней жизни не было. Засыпать станет — руку широкую ей под голову кладет. Просыпается — нежности на ушко шепчет. То рассмешит ее, то похвалит, а уж как содрогается на его колу Уманка, так от одной мысли жарко становится.

Рыжие сестры-близняшки Олла и Юлла переглянулись и заявили в один голос:

— Надо устроить в честь великашек пир да и отравить всех скопом!

Девичьи головы повернулись к сестрам. Все заговорили хором:

— Но как мы это провернем?

— Это сколько же отравы надо на таких здоровяков!

— Какой грех страшный так поступать!

— А что будет с деревней? — в гневе поднялась Умана. — Об этом вы подумали, сестры? Они нам колодец выкопали и от засухи спасли, вы что, совсем добра не помните? Без челубеков нам будущую зиму не пережить! Мужчин у нас нет, одни дети и старики. Запасы великаны все подъели. Охотятся они на славу и собирают быстро. Только этим и сыты.

— Проживем! — отмахнулась Рулла.

— Станем коров резать, — осклабились близняшки.

— Тебе хорошо говорить, тебя твой челубек любит! — заголосили остальные.

— Да, он тебя на плечах катает, это вся деревня видела!

От последних слов Умане защемило сердце. Неужто и впрямь любит? Но думать сейчас надо было не о том. Надо было баб вразумлять.

— Нельзя челубеков травить! Давайте договариваться! Челубеки — тоже люди, понять должны! Вы с ними говорить-то пробовали? Просить языком человеческим? — настаивала Умана, водя глазами по лицам.

— Да чего с ними говорить, — загалдели девки, — они и слушать не станут, хвать за это дело и поехали!

— Какие же они люди, — вскричала Джера, — разве люди уморили бы Енавку?

— Люди еще и не такие ужасы способны, Джера, — напомнила Умана. — Чем мой муж Атав лучше? Он надо мной три года измывался, чтоб до смерти довести. Все голодом и холодом морил по заветам святого страдотерпия! Я к началу войны только мечтала о быстрой смерти, лишь бы это кончилось!

— То другой разговор, — подбоченилась Джера. — Вера — дело святое! За святое можно и пострадать!

Долго плакались друг дружке женщины и все никак не могли договориться. Одна Феба молча крутила соломинку в руках. Умана подсела ближе к кареглазой девице, что по годам могла ей прийтись старшей сестрой.

— Феба, а ты чего молчишь?

Живот у той еле заметно округлился. Великан, с которым она жила, времени даром не терял.

— А чего кричать понапрасну? — вздохнула Феба. — Меня Лихон мой не обижает. Наоборот. Давай на ушко скажу...

Она приблизила губы к уху Уманы и щекотно зашептала:

— Мы с ним валетом ложимся, он меня к себе на рот сажает и целует между губ так, что я от неги кричу и сжимаюсь. Сладко, сил нет! А я облизываю головку его елдака длинного, и такое начинает твориться, ни один человек так не сможет! А дальше ты сама знаешь...

— Не знаю, — удивилась Умана, — что такое, расскажи!

Феба таинственно ухмыльнулась.

— Твой, наверное, тебя до поры пугать не хочет. Можно позавидовать. Лихон в первую же ночь мне показал, где раки зимуют, громко же я кричала... Пусть лучше Игн сам тебе откроется, не буду прежде времени тебя накручивать.

Умана взволнованно охнула. Неужто это то самое, чем Енавку замучали? Почему же тогда Феба такая довольная? Стала Умана у девицы допытывать да испрашивать, чтоб тайну открыла. И тогда Феба зашептала еще тише, чтобы не услышали в девичьем кругу:

— Ствол мужской, он ведь орудие, как нож. А ножом можно и хлеб для голодного нарезать, и убить. Что получится, решать тому, кто нож держит. Лихон вот знает, что со своим инструментом делать. Игн тоже наверняка не лыком шит. Так что не бойся. Если хочешь, приходи как-нибудь ко мне на двор, чаю заварим и поговорим без лишних ушей, пока все будут в поле работать. Я-то теперь в поле не хожу, мне ребеночка беречь надо.

— Челубеночка, — с нежностью поправила Умана. — А ты не боишься, что от великана рожать будет трудно?

— Нет, что ты, — заулыбалась Феба, и огладила свой живот, — от них младенцы даже меньше людских рождаются, зато растут быстро! Лихону мать рассказывала. Она тоже человек...

Обе поглядели на квохчущих девок, озабоченных своими бедами.

Чуть не до рассвета судачили, вспоминали грехи челубеков и плакали, так ничего и не решили. Чудом удалось Умане убедить женщин со своими великанами начистоту поговорить, авось чего и поймут. Вернулась Умана домой под утро, неслышно скользнула в избу, разделась и забралась к Игну под крылышко. Тот во сне засопел, обнял ее и прижал к сердцу.

А на утро разыгралась буря. Только накормила она Игна, как стал он ее пытать:

— Ну что, красна девица, рассказывай, где ночью шастала!

Она аж обмерла. Нельзя было про девичий совет говорить. Коли узнает великан, что отравить его ватагу хотели, житья девкам не станет.

— Так я к Енавкиным сестричкам ходила, утешала... Плачут они, что сестру ихнюю загубили, — начала было Умана.

Хитер был Игн, а хитрость свою скрывал за напускной простотой. Догадывался он про тайный совет и страсть как разозлился, что стала Уманка ему лгать.

— Был я у Енавкиных сестричек, — сказал он в сердцах, — их поутешал и сам поутешался! Да только тебя там не было!

Кипучая ревность обожгла Уманке сердце, как услышала она такие слова. Привыкла она, что Игн только с ней желание утоляет, а к другим девкам не ходит. Возомнила себе невесть чего. Может и зря? Может быть, пользуется ей челубек, как и другими самками в захваченной деревне? Больно ей стало, не признавалась она себе, что к великану душой приросла.

— Ах ты так?! — вскричала она, и слезы подступили к горлу, — так и я тоже тешилась вчера с твоими собратьями! Всю ночь до утра!

— Что ты мелешь! — взревел Игн, не веря ей, — а ну правду говори, а не то сейчас так тебя проучу!

— Кто ты такой, чтобы меня учить! — дерзит Уманка, — я тебя в свой дом не звала, явился — не запылился и хозяином сказался! Возвращайся туда, откуда пришел!

Рассвирепел Игн не на шутку. Ремень с пояса стянул и ка-а-ак хлобыстнет по столу:

— Ну сейчас ты у меня получишь!

Уманка от страха запищала и стала к двери пятиться. Да только разве от челубека ускользнешь, да к тому же от воеводы? Схватил ее Игн в охапку, пригнул за шкирку задом к верху и ну давай ремнем охаживать. Плачет Умана:

— Пусти, не тронь меня! — кричит, — ах, пусти же!

Не слушает Игн девчонку, а чего ему — он большой, а она маленькая. Присел на пол, на колени ее себе животом уложил и поучает. Платье задрал и по голой коже лупцует. Злится Игн, а все же силу в руке сдерживает, чтобы милой не навредить.

— Будешь правду говорить?! Ну?!

— Злой великанище! — визжит Уманка. — Ничего я тебе не скажу!

Зарычал Игн, накалился яростью. Звонко ремешок кожаный о девичий тыл ударяется. Краснеют нежные холмики. Ишь, что удумала, хамка! И за меньшее он дома челубечек к коновязи привязывал рядом с лошадьми и порол. А только великаншам все едино — кожа у них грубее девчачьей и норов несгибаемый. Что бей, что нет, все равно по-своему сделают. Их пороть — только себя утомлять. То ли дело человечью девку стегать — и самому душу отвести, и ей наука.

Голые Уманкины ляжки перед глазами ходят. Распалился Игн, а девка все кричит. Надобно ей рот заткнуть. Развязал он штаны, и оттуда толстый дрын выпрыгнул. Взял он девчонку за голову и стал ей в роток пихаться.

— А ну-ка умолкни и язык достань! — велит.

Уманка носом крутит, плачет. Широченная головка ей в рот лезет, душит. Раскрыла она зубы до самого предела, натянулись губки, и втиснулся кончик дубины великанской внутрь, о нёбо трется, хлюпает.

Стонет Игн, а руку с затылка девичьего не убирает — крепко держит, чтобы не убегла. А для острастки девку по заду ремнем потчует.

— Вот так-то лучше! — недобро ухмыляется, — вылизывай давай как следует! Сейчас узнаешь, от чего я тебя берег и что мои собратья с тобой могли сделать!

Задрожала Уманка от страха, но уд послушно лижет. Чуть только замедлится — как тут же ремень на нежные бедра опускается. Слово сказать хочет, прощения запросить и пощады, но язык елдаком великанским занят.

Приноровилась она так его заглотить, что головка почти вся в роток заходит. Но где там! Не залезть ей целиком в девичьи уста, слишком велика. Мучает девку челубек, по заду поясом стегает, губ разжать не дает. Наговорилась, полно, хватит, пускай теперь для дела свой рот займет...

_________________________________________________________

Закинь мне на счет двадцатку на леденцы. Я буду сосать их в мыслях о тебе. И продолжение сказки появится быстрее;)

Номер QIWI-кошелька: 79957957157