Пока я впопыхах собирал свою снедь, Полина вышла на проселок, приподняла свою маечку, присела и начала писать. Это было так мило и так возбуждающе, что я чуть не кончил. Когда золотистая струйка иссякла, она выпрямила колени, нагнулась вперед так, что я снова увидал её очаровательную щёлку, из которой ещё продолжали падать капельки мочи. Я даже уверен, что, если бы был рядом, то с удовольствием слизнул эти золотистые капельки языком. Но, я был далеко, а она  смахнула последнюю каплю сорванным на обочине листом подорожника, кинула его в густую траву и опустила маечку. Заметив, что я наблюдаю за ней, она улыбнулась, помахала мне рукой и пошла грациозной походкой к своему дому. Я бы даже сказал, что не пошла, а поплыла, так легка была её стать, как плавно покачивались её бёдра, и казалось что ноги, утопающие в высокой траве, не касаются земли.

Руки мои дрожали, пока я собирал всю наличную снедь со стола и из сумки. Да, я хотел, я жаждал этой женщины, этой девчушки, которую помнил с её детства, когда она была ещё маленькая ссыкушка. А теперь эта писька, которой она уселась на мои колени и оставила на них липкий след желания, влекла меня, и я потерял голову от желания обладать ею.

Выйдя на проселок, я старался делать вид, что полностью владею собой, пытался  идти медленно, не спеша, но ноги сами влекли меня к заветной цели. Эти сорок метров до калитки её дома, показались мне длиною в тысячу километров.

– Ах, Полинка, Полинка, милая девочка, как же ты так быстро свела с ума сорокалетнего мужика? Ну, где ты научилась этому? Уверен, что такому в мединститутах не учат.

Поднявшись по ступенькам крыльца, я с дуру, постучал.

– Не заперто, заходи, – услышал я её голос и на душе отлегло.

– Давай, выкладывай свои запасы, – услышал я голос Полины из-за занавески, – я сейчас переоденусь и выйду!

– Переоденусь, – удивился я, – это что же, снимет свою маечку и снова выйдет как там, в огороде? Но, как же я примитивно мыслил, даже стыдно вспоминать теперь.

В горнице было  чисто и уютно, на столе стояла ваза с полевыми цветами, лежали вязаные салфетки, в красном углу вместо икон старые фотографии. Мужчина в полувоенной форме, картузе и галифе, заправленных в сапоги, рядом сидящая женщина с непокрытыми волосами и платком на плечах держит на руках ребенка, красноармеец в буденовке с орденом красного знамени на груди, счастливо улыбающаяся невеста в белом платье рядом с таким же довольным женихом. А вот и баба Поля, молодая и красивая. Понятно теперь, в кого Полинка пошла.

– Ну, что, изучаешь семейный иконостас –  раздался за спиной её голос, – а, вот и я!

Я обернулся и ахнул! Полина предстала предо мной в шикарной шелковой блузке, плисовой юбочке, ажурных черных чулках и туфлях на высоком каблуке.

– Ну, и как я тебе?

– Полинка, – я едва смог сдержать свои эмоции, – ты просто Богиня! Красавица, слов нет!

– Тебе, правда, наравится?

Она подошла ко мне, и слегка прижалась боком.

– А ты, наверное, уже думал, что я лежу на кровати, раздвинув ноги, и жду самца?

– Да, ничего я такого не думал! Ты вообще снесла мне сегодня крышу и я просто ничего не соображаю, только любуюсь тобой и думаю, за что, за какие такие заслуги мне всё это. Скажи, а кто это там, на, как ты выразилась, семейном иконостасе? Ты всех знаешь?

– Конечно знаю! Мне мама рассказала, а ей бабушка. Я-то бабушку смутно помню, мне пять лет было, когда она умерла. На этой, самой старой – мои прапрадедушка и прапрабабушка. А ребенок на руках – мой прадед. Да вот же он, в буденовке с орденом.  Видишь, на первой даже указано – «Универсальная фотография», Петроград, значит, сделана уже после 1914 года.

– Полинка, а ты в кого такая умница? Ну, красотой и фигурой ты явно в бабу Полю пошла, а умом?

– Да, все, кто видит эту её фотографию, говорят, что я – вылитая бабушка. Меня и Полиной назвали в её честь. А ум? Мне про него трудно судить, пусть другие решают. Но, если говорить о характере, натуре, то мама говорит, что это от прадеда. Он тоже был решителный, бескомпромиссный, за что и пострадал. В гражданскую, он полком командовал, в тридцать седьмом уже корпусом, а потом его привлекли по делу Тухачевского и расстреляли. А жену сослали сюда. Ну, да ладно, не будем о грустном – сев за стол, скомандовала она, – наливай! Выпьем, как я уже предлагала, за лишение девственности, точнее, наверное, мужественности, тебя.

– А ты знаешь, Полинка, я не против такой формулировки. Ты меня сегодня так переиграла, так опустила, в самом хорошем смысле этого слова, что я охотно выпью. Нет, в самом деле, я просто мальчишка, по сравнению с тобой, опытной женщиной. Я ведь, когда сюда ехал, представлял тебя всё той же тринадцатилетней «ссыкушкой», какой видел последний раз. А ты оказалась взрослой, красивой женщиной.

– А ты знаешь, Саша, – неожиданно разоткровенничалась она, – вот все так говорят – красивая, стройная, всё при всём, и тело и фигура, счастливая, удачливая, а я этой ночью белугой выла от одиночества. Да, не скрою, отбоя от мужиков нет, все готовы сразу полапать и в постель затащить. На работе после ночного дежурства заведующий отделением прижмет в ординаторской, завалит на кушетку, оттрахает и пойдет к себе в кабинет. А то, что я не кончила, его не волнует. Он ночью спустит в свою жену, утром в меня, днем в старшую медсестру. Одно слово – кобель.

Я хотел было спросить у неё, зачем же она позволяет этому кобелю на неё вскакивать, но она прижалась ко мне и зарыдала.

– Ты, конечно, спросишь, – продолжала говорит она сквозь слезы, – зачем же я этому кобелю даю? Сама не знаю, любила, казалось, но обманулась. А теперь как-то всё по накатаному идет. Он то поманит, то оттолкнет. Запуталась я!

– Полинка, ну что ты, ну успокойся, я тебя прекрасно понимаю. Даже такой твердой и решительной женщине как ты, нужен надежный мужчина, который защитит, прижмет, приголубит.

Я обнял её, усадил на колени и стал поглаживать и как бы покачивать как ребенка. Спустя минуту она успокоилась, встала с моих колен и сказала:

– Вот, видишь, какие мы бабы-дуры. Любви нам подавай!

– Полинка, ты меня прости, старого дурака, но я сегодня утром даже не представлял, какую радость сегодня получу. Давай ка выпьем за нашу встречу.

Я налил полные рюмки, мы чокнулись, выпили, и я неуклюже чмокнул её в щёчку.

– Прости меня, Саша! Ты сейчас тоже, наверное, думал, что придешь, трахнешь молоденькую дурочку, и никаких проблем. Мол, она такая, ей только вставить и она будет счастлива. А она, эта дурочка, видишь ли, любви захотела!

– Да, ничего я такого не думал, дурочка ты такая! Я, наоборот, боялся, как бы мне, старому дураку, не обидеть тебя ненароком. Я уже боюсь молоденьких, не знаю, как с ними обращаться, что с ними делать.

– А ты заметил, как я оделась? Ты, небось, думал, что я встречу тебя как там, в огороде? А я хотела, чтобы ты увидел меня в эротической одежде, раздел меня, полюбовался моим бельем, и мною самой.

– Ну, так, Полиночка, у нас всё это впереди. Когда я тебя увидел в одежде, у меня тоже возникла мысль, как это будет здорово, постепенно раздевать тебя, целовать твои плечи, груди, расстегивать все эти лямочки, отстегивать все эти застежки. Я, правда, боялся, что не справлюсь с этим.

– Ну вот, а я всё испортила своей истерикой!

– Ничего ты не испортила, наоборот, поставила всё на свои места. Я теперь буду знать, что имею дело не с легкомысленной девчонкой, а с женщиной, желающей не удовлетворения своей похоти, а любви, чтобы её не только хотели, но и уважали как личность.

– Сашка, а ты, я вижу, философ, так здраво рассуждаешь! А говоришь, что у тебя от меня крыша поехала! Слушай, а что мы сидим без музыки?

Она мигом вскочила со стула, вставила в проигрыватель диск и включила на полную громкость.